Садай Садыглы ни разу не слышал, чтобы кто-то вспомнил о той резне в Айлисе без ужаса и сострадания. И все знания Садая о своей малой родине были тесно связаны с этими трагическими событиями.
Лишь после знакомства с доктором Абасалиевым артист начал в полной мере понимать истинную ценность этого маленького географического пространства, именуемого Айлисом, который, быть может, благодаря своей благоустроенности, поражающей воображение чистоте и аккуратности улиц, некогда был прозван «малым Парижем» или «малым Стамбулом». Только тогда постиг он значение беспримерной культуры, созданной здесь трудом и умом людей, глубоко веровавших в Бога. Доктор Абасалиев, по его собственному выражению, был не просто «фанатиком Айлиса», он был и его историком, и психологом, и даже своего рода философом. Только от доктора Абасалиева Садай Садыглы услышал, что знаменитый монах Месроп Маштоц именно в Айлисе создал армянский алфавит, что известный писатель Раффи в свое время преподавал в здешней школе… «Айлис, юноша, это Божественное совершенство! — не раз восклицал доктор Абасалиев, обращаясь к Садаю. — И за то, что мы с ним сделали, нам придется отвечать перед Богом в Судный день».
По словам доктора Абасалиева, некая армянская девушка, которой удалось спастись от резни 1919 года, вывела во Франции новый цветок, который назвала Агулис, то есть Айлис. А в Тбилиси живет художница Гаяне Хачатурян, которая с девяти-десяти лет всю жизнь рисует только айлисские церкви. Одним словом, из рассказов доктора Абасалиева выходило, что Айлис — и есть одно из 1001 имен Бога. И, возможно, его любовь к Айлису не имела никакого отношения ни к армянам, ни к мусульманам. Это было, скорее, еще одним своеобразным и поистине благородным проявлением верности человека Истине.
«Эта Нубар еще с девичества была очень умной. Она тогда еще ходила к учившемуся в Стамбуле Мирзе Вагабу, чтобы научиться читать и писать». — Доктор Абасалиев произнес эти слова, когда они уже далеко отошли от дома Нубар. Он, кажется, был расстроен их визитом к ней — потрясен то ли ее бесконечной искренностью, то ли чем-то иным. И если б они чуть позже не встретились с Зохрой арвад, то, наверное, вернулся бы домой в плохом настроении.
Распахнув одну створку ворот, судя по всему, чтобы видеть проходящих по улице, Зохра арвад удобно устроилась на ступеньках, ведущих на веранду, и пила дымящийся чай. Весь двор от калитки до самых ступенек на веранду был чисто подметен и обрызган водой. Вдоль длинной аллеи, усаженной различными цветами, через весь двор тек узенький ручеек воды. Двор Зохры арвад во всех смыслах ласкал взор. Особую прелесть придавали двору выращенные в специальных крупных горшках лимонные деревца, стройно стоявшие у ручейка перед верандой.
Эти горшечные[18] лимоны раньше принадлежали Айкануш: Садай давно и хорошо знал их. Но самым странным было то, что и доктор Абасалиев с первого же взгляда узнал лимоны Айкануш.
— Слушай, ты зачем притащила сюда лимоны Айкануш? — еще не входя во двор, от самой калитки спросил он.
— Что? Увидел лимон, так сразу слюнки потекли? А такую красавицу, как я, опять не замечаешь?
— Да что осталось-то от твоей красоты? Вся расползлась, эх ты, душа моя Зохра!
Между ними, видно, были давние дружеские отношения, что позволяло им подшучивать друг над другом.
— А с тобой-то что? Вот ты — весь, как конфетка. — Зохра арвад принесла с веранды три старых табуретки и поставила их около ручейка, под лимонами. — Проходите, садитесь. Я сейчас подам вам хороший чай — индейиский. Откуда вы идете в такую жару? — Зохра арвад принесла два стакана, поставила их на один из табуретов, сорвала с ветки зрелый лимон и, нарезая его, спросила: — А почему ты жену свою не привез?
— Сама не захотела. — Доктор Абасалиев налил чай в блюдечко и, дуя на него, с удовольствием прихлебывал. — У нее сердце немного не в порядке, Зохра. Она уже боится далеко ехать.
— А дочка твоя, говорят, будет зубным врачом? Пусть будет, дай ей Бог. Какая мне польза от такого доктора, как ты? Может, хоть дочка твоя поставит мне новые зубы, — сказала Зохра арвад, поглаживая свои беззубые десны.
Настроение доктора Абасалиева постепенно улучшалось.
— А что ты сделала с несчастным Ханкиши? На тот свет, что ли, отправила?
— Да чтоб этого Ханкиши несчастная змея ужалила, Зульфи! Он разве жил со мной, сукин сын? Три года мной наслаждался, кейфовал денно и нощно. А потом удрал от меня, как блудливый кот. Ему, видите ли, не нужна была бесплодная жена. После меня этот шакал еще раза два женился, но остался по-прежнему бездетным. И понял наконец, что не мое, а его семя бесплодно. — Зохра арвад ласково погладила доктора Абасалиева по спине. — Ну что мне делать, ты же на мне не женился. Уехал, нашел себе городскую.
И тут обычно известный своим остроумием доктор Абасалиев не нашелся, он вдруг густо покраснел и, чтобы как-то выйти из положения, быстро переменил разговор:
— Так ведь и подруга тебя бросила, прекраснейшая? Что-то эти лимоны уж больно знакомы мне.
— Конечно, это ее лимоны. У кого еще в деревне были такие лимоны, как у Айкануш? — сказала Зохра арвад, разливая чай по стаканам. — Да, дохтур, уехала Айкануш. Еще прошлой осенью собралась и уехала в Ереван к своему сыну Жоре. Да она бы по собственной воле вряд ли уехала отсюда. Жора очень настаивал. Если бы ты видел, какая она была, когда уезжала! Все никак не могла расстаться с домом, двором. Как сумасшедшая кружила вокруг своих деревьев. Целовала, обнимала даже сгнившие балки у себя на веранде. И уже перед самым отъездом пришла, стояла здесь и рыдала перед этими лимонами, будто она не лимоны оставляет здесь, а семерых родных детишек. Вот с тех пор я и приглядываю за ее домом. В этом году лимоны хорошо уродились: я собрала целое большое ведро и послала ей. Отсюда круглый год наши везут товар в Ереван, я их попросила, они передали. — Зохра арвад сорвала два лимона, ярко желтевших среди зеленой листвы, и положила на табурет. — Вот и вам по одному. Дома попьете чай. Я на каждом дереве оставила по три-четыре штуки — как раз для таких дорогих гостей, как вы.
Расслабившийся после чая доктор Абасалиев сидел и грустно улыбался, глядя на лимоны. А потом спросил, просто чтобы поддержать разговор:
— А что же Айкануш не приглашает тебя в Ереван?
— Приглашает. Сколько раз через наших айлисцев, торгующих на ереванских базарах, просила: передайте моей сестре, пусть приедет, поживет тут со мной дней десять-пятнадцать. — Зохра арвад засмеялась и подмигнула доктору. — Ну, что скажешь? Может, поехать мне, чтобы на старости лет там, в армянском доме, растерять остатки мусульманства?
— Можно подумать, что и этот твой дом не армянский?
— Ты посмотри на этого старого шалуна! — воскликнула Зохра арвад, обращаясь к Садаю. — Да и откуда взяться уму у дохтура для сумасшедших? — Потом полушутя-полусерьезно погрозила доктору пальцем. — Этот дом мой отец Мешдали купил за пятнадцать туманов золотом у дяди Арутюна — Самвела. Как будто ты этого не знаешь!
— Знаю. Я не в том смысле сказал.
Зохра арвад помолчала, что-то обдумывая про себя, потом серьезно и взволнованно прошептала:
— Я не обижусь, если ты даже отца моего помянешь плохим словом. Только ради Бога, Зульфи, нигде больше не упоминай имени этого палача Мамедаги. Его мерзкое отродье хуже него самого. Я имею в виду Джингеза[19] Шабана, Зульфи. Говорят, он и тебе сделал гадость. Не связывайся с ними, от этого племени можно ждать всего, что угодно.
— А ты откуда узнала об этом? — с бесконечным удивлением спросил он, заметно нервничая.
— Как будто в этой деревне можно что-то утаить. На днях женщины болтали об этом у родника. Говорят, он откопал где-то старый череп и через забор бросил в твой двор, а в череп подложил записку: «Это я — поп Мкртыч, родной брат армянского шпиона Зульфи Абасалиева».
Увидев, что доктор расстроился, Зохра арвад замолчала.
Об этой истории с черепом Садай услышал впервые, хотя давно знал, что вряд ли можно найти человека подлее и злобнее Джингеза Шабана — сына мясника Мамедаги, убившего дочку священника Мкртыча. Этот Джингез Шабан, лет на пять-шесть старше Садая, и был тот самый Шабан, который лет с десяти-одиннадцати носил в кармане мясницкий нож, а на плече — охотничье ружье, и именно из этого ружья Шабан застрелил когда-то на заборе Каменной церкви совсем маленького черного и красивого лисенка, неизвестно каким образом оказавшегося той весной в Айлисе. И хотя Садаю было тогда года четыре или пять, он никогда не забывал тот случай и по ночам не раз вскакивал от звука того рокового выстрела. Дожди и снега давно смыли с забора кровь убитого лисенка, однако в сознании Садая алое пятно крови навечно осталось на стене забора.
