В ответ кто-то заворочался в углу, под байковым одеялом, и сквозь сон произнес с восточным акцентом: «Шахсей-Вахсей».
Из тумбочки Лена достала куклу, изображающую Незнайку. Сняла с него желтую байковую рубашонку, зеленый широкий галстук в горошек, синие брюки-клеш. Одела яйцо. Теперь оно казалось человечком — с пустым личиком и золотой лысиной. Чтобы прикрыть лысину, надели на него синюю шляпу Незнайки.
Яйцо снова преобразилось. Была на нем печать с датой, удостоверяющая свежесть, неоплодотворенность, невинность. Была черная стрелка, нарисованная тушью для того, чтобы яйцо, повинуясь неведомым потокам, течениям и толчкам, каталось по ватману, указуя на буквы, из которых шепотом слагались фразы. Все это скрыл слой золотой краски. Сверху, на позолоту, легло освящение, брызги святой воды с метелки. А теперь все это прикрылось тряпичной одежкой, ризами Незнайки, сшитыми по моде шестидесятых годов, а то и конца пятидесятых — Незнайка (если не считать широкополой шляпы Мерлина) был ведь так называемым «стилягой».
Оставив нагого Незнайку на тумбочке, Лена с Андреем отправились гулять.
Стояли влажные предрассветные сумерки. Уже начинали с осторожной веселостью перекликаться птицы. Ребята долго бродили по лесу. Лена несла Шалтая. Наконец, нашли подходящую «стену» — бетонный, основательный забор какой-то дачи. Андрей приподнял Лену за талию, и она усадила Шалтая между двумя металлическими зубчиками, торчащими сверху из стены.
Шалтай-Болтай сидел на стене,
Шалтай-Болтай свалился во сне.
Вся королевская конница,
Вся королевская рать
Не может Шалтая, не может Болтая,
Не может Шалтая-Болтая
Собрать!
Торжественно продекламировав стишок, Лена метко кинула в нелепо наряженную фигурку с золотым лицом ветку, имеющую форму «пистолетика». Попала. И Шалтай, опрокинувшись, исчез за стеной.
— Представляешь, Маша, мы вот с тобой не пошли в церковь, а Пасха к нам сама пришла, — сказал Борис Анатольевич, входя на террасу. В руке он держал золотое яйцо, обряженное в кукольную одежду. — Это я нашел у самой ограды, знаешь, в самом глухом углу, где сплошная крапива. Даже ума не приложу, что меня сегодня спозаранку занесло в эту заросль? Обычно-то я по дорожкам гуляю. А тут как будто дело какое — встал пораньше, ты еще спала, натянул сапоги и пошел по кустам, вроде как проверять что. И вот — нашел. На ветке куста висело. Видать, бросил кто-то через забор. И ведь не разбилось! Вот, встречай гостя, Машенька.
Борис Анатольевич поставил яйцо на стол. Мария Игнатьевна посмотрела на мужа поверх очков и улыбнулась. Давно уже не видела она своего старика в таком веселом расположении духа. Борис Анатольевич раньше принадлежал к тем, кого в народе зовут «начальство». Служил заместителем министра энергетики. Да, была высокая должность, была интересная работа, но… Пришло время уйти на покой. Вот уже несколько лет, как Борис Анатольевич вышел на пенсию и поселился безвыездно здесь, на даче. Последний год он пребывал в депрессии — нелегко, бывает, дается человеку деятельному погружение в пенсионную «тихую заводь». Не развлекали ни чтение, ни спорт, ни возня с парником, ни рыбалка. Не радовали даже редкие приезды детей с внучатами. К спиртному Борис Анатольевич был равнодушен. Охоту никогда не любил. «Не понимаю, как это люди радуются, зверей и птиц убивая», — пожимал он плечами. В общем-то, считал себя атеистом. Кроме как в детстве, с бабкой, в церкви не бывал. Но тут вдруг, после Светлого Воскресенья, посветлело на душе. И вот яичко золотое, пасхальное, в забавной одежде явилось как привет оттуда, с горки, где поблескивали золотые купола и разносился радостный пасхальный благовест.
…С ЭТОГО ДНЯ ОН КАК-ТО ИЗМЕНИЛСЯ: ВЗЯЛ СЕБЯ В РУКИ, ПОДТЯНУЛСЯ…
С этого дня он как-то изменился: взял себя в руки, подтянулся. Стал чаще возиться в саду с парниками, по вечерам читать. Понял, что многие проблемы возникают от неправильного питания. Наконец заставил себя сесть на продуманную диету. Книги по диетологии, труды по йоге появились на его рабочем столе. Исчезла тяжесть и мутная печаль, и тупое оцепенение по вечерам, и тошнотворная тоска поутру. В конце концов, успешно экспериментируя с системами питания, он засел за книгу о лечебном голодании. Нечто вроде записок. Предварительное название: «Есть или не есть».
Золотое яичко в одежде он бережно поставил в шкаф, за стекло, рядом со стопкой старых журналов «Здоровье». А возле, усмехаясь, поставил фарфоровую мышку с изогнутым хвостиком. Хвостик этот, казалось, вот-вот вздрогнет и заденет яичко — так близко застыл тонкий кончик хвостика от золотого бока. Но мышка была фарфоровая, и хвостик ее оставался неподвижен.
…В ДОВОЛЬНО СТРАШНОМ ИНДУСТРИАЛЬНОМ ГОРОДЕ ЖИЛИ ДВЕ МОЛОДЕНЬКИЕ ДЕВУШКИ…
В довольно страшном индустриальном городе жили две молоденькие девушки, веселые телом и душой, да еще и неразлучные подружки. Сами себя они называли Чупи и Чупс. Девушки ощущали, конечно, что в сексе присутствует нечто божественное, поэтому выходить замуж или становиться проститутками им не хотелось. Как-то прослышали, что в столице есть закрытый и чуть ли не тайный клуб «Эротический мир». Возмечтали во что бы то ни стало просочиться в этот клуб. Каким-то образом все получилось. Настал долгожданный день. Их — совершенно голых, с завязанными глазами — ввели в огромную залу и там сняли повязки. Зала была ослепительно освещена и вся до краев заполнена белыми щенками. Толстые щенки возились, повизгивали, покусывали свернутые пельменями уши, виляли откормленными хвостиками…
…ЧУПИ И ЧУПС ПОГРУЗИЛИСЬ В МОРЕ БЕЛЫХ ЩЕНКОВ…
Чупи и Чупс погрузились в море белых щенков. Чупи превратилась в сияющую алмазную струну. Чупс превратилась в жемчужное кольцо. Так они вошли в эротический мир.
Прекрасные Чупи и Чупс! Люблю вас.
Автор данного рассказика.
Одного молодого священника, недавно закончившего семинарию, отправили служить в русский городок. Уютный бревенчатый город на холмах, над рекой, славился резными наличниками, а также деревянными игрушками — их резали местные умельцы. Но церковь здесь была каменная, огромная и просторная, вся белая, как античный храм.
В молодом священнике неожиданно обнаружился талант экзорциста. То есть он, оказалось, мог изгонять из тел человеческих чужеродных духов. Таким образом лечил многих. Молва быстро разнеслась по окрестности, и к нему часто стали приводить невменяемых и одержимых. Сам парень в свободное время читал запоем научную литературу, знал языки, получал в своей глуши новейшие иностранные научные журналы. Духов изгонял, а сам, втихомолку от церковного начальства, работал над большим научным текстом об одержимости и экзорцизме. Звали парня отец Потап. Кроме научных интересов имелись у него и литературные наклонности. Он любил иногда, в коротком рассказе, описать, как сверкает река, как пахнет весной. Речной простор являлся главным героем его повествований. Одержимые, как водится, лаяли, свистели, кудахтали, блеяли, грязно бранились, пели на неведомых языках. Из невинных уст какого-нибудь даже ребенка мог вдруг проистечь злобный мужской голос, излагающий исповедь преступника или выдавливающий огрызки матерных слов. Отец Потап читал положенные в таких случаях молитвы, иногда кричал на бесов, приказывая им повиноваться, иногда даже вступал с ними в беседы, требовал называть свои имена. Все получалось. Освобожденные от недуга люди (или же их близкие, если речь шла о детях) не знали даже, как благодарить священника. Но он ни денег, ни других подношений не принимал. Только бережно записывал информацию об исцеленном, составлял, своего рода, «историю болезни». Таких историй у него за короткое время скопилось много. Просили его посещать и дома, где ходила мебель или из какой-нибудь дыры неслось неудобное улюлюканье. И в таких случаях он действовал успешно.
Один раз его позвали в деревню, где находился больной, который сам не перемещался. Отец Потап вышел из джипа возле обычного, довольно ухоженного дома. Минуту постоял на резном крыльце, глядя в синее небо с бегущими рваными облаками. Ранняя весна, любимое время года. Разбитый лед, лужи и талый снег — все это сверкало, как грязные алмазы. Недалеко виднелись телега и лошадь.
— Как на картине Грабаря или Саврасова… — подумал отец Потап, и тут в руке у него зазвонил мобильный телефон, подаренный ему одной исцеленной девочкой. Детский перламутровый телефон звенел. Вибрировал и весь вспыхивал розовым светом, этот свет розовым пятнышком отражался в ледяных осколках у ног священника. Отец Потап вошел в дом. В одной из комнат лежал парень лет девятнадцати. Отец Потап подошел, сопровождаемый родителями больного. Тот лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Впрочем, никакой болезненности в его облике не замечалось. Лицо румяное, кровь с молоком. Здоровый парень, крепкий. Выражение лица спокойное, даже довольное. Дышит глубоко, ровно. Священнику рассказали, что он лежит уже давно, причем, по всей видимости, не спит. Пищу принимает — ест, не открывая глаз. Ходит в нужник, но тоже с закрытыми глазами. Молчит, на вопросы не отвечает. Иногда улыбается. При первой возможности ложится, и лежит на спине, совершенно неподвижно, не меняя позы. Но — никакой оцепенелости.
