— Это… он… ради тебя!
Я сжимаю ее груди, тереблю соски, пробираюсь к ягодицам.
— Говори! Не молчи! Говори еще! — неутомимо просит она.
Что же еще? Много у меня дельных мыслей. О, Лиза, любимая! — могу я воскликнуть, и это будет честно и искренне на данный момент. О, Лиза! Сколько вас было, разновозрастных и разномастных! О, Лиза, знала бы ты, какие бляди попадались мне! Им я тоже говорил добрые слова, называл, случалось, любимыми и жалел, жалел их, пропадающих и не виноватых в своей судьбе… Давно я понял, а может быть, всегда понимал. Изначально, что связывают нас родственные человеческие узы, единство бытия, Лиза, и смерти. Каждый нуждается друг в друге и молит вслух или немо о помощи. Но, сказав «любимая», я, Лиза, не сказал «люблю», пойми. Любимых много, но любимая небывалая бывает одна, в единственном своем предназначении. Самое горькое, Лиза, любя всех, пребывать в одиночестве, без надежды вновь обрести любимую. Вот так, Лиза, любимая.
— Повтори! — просит она.
— Любимая.
— Врешь… но хорошо! Спасибо! Спасибо!
И начинает двигаться так быстро, так сильно и иступленно, что темпераментный писатель Теодоров сипит:
— Сейчас, Лиза… слышишь?.. сделаю ядерный сброс. Поберегись!
— Нет, не уходи!
Голос у нее такой, что мурашки бегут у меня по спине. Припадает ко мне грудью, закрывает губами рот — и вот когда мы полностью сливаемся, переходим друг в друга… единое тело, единый стон… и, освобождаясь от горячего семени, я (кажется мне) чувствую оргазм не своим привычным органом, а ее, Лизиным, заимствованным… Да-а. Вот так.
И замираем оба, распадаясь поодиночке, покончив счеты с жизнью.
Однако же воскресаем.
Лиза (я не сразу почему-то вспоминаю ее имя) просит усталым, незнакомым, каким-то пожилым голосом:
— Дай, пожалуйста, сигарету.
Я молчу, не шевелюсь.
— Слышишь? Дай сигарету, — повторяет она.
Я шарю рукой по полу рядом с тахтой. Достаю пепельницу и ставлю себе на грудь. Сигареты, спички… Вкладываю сигарету ей в губы, подношу огонек. Как постарела, осунулась! что же такое я с ней сделал? Закуриваю сам и мысленно молю ее: только помолчи, пожалуйста! Ничего не говори, ни слова… минут так сто. Ибо я, Теодоров, люто не люблю мгновенного переключения от безумства к благодарным ласкам с поцелуями, к роевой бытовой трепотне. Поэтому помолчи, Христа ради! От этого многое зависит в дальнейших наших отношениях.
Так тяжело, безотрадно в эти минуты, знали бы вы! Почти всегда, за редким исключением. Словно я продал ни за грош бессмертную свою душу. Невосполнимую потерю чувствую, невозможность возврата к себе бывшему. При этом, представьте, ни малейшей мужской гордости за одержанную победу, ну, ни малейшей. Наоборот, думаю: пропадите вы все пропадом, вы, молоденькие и зрелые, со своим смертельным единообразием! Каждый раз так выхолащиваете Теодорова, что опять и опять возникает перед ним легкий образ петли. У-у, как мне плохо, Лиза Семенова! Не прикасалась бы ко мне, отодвинулась бы, что ли. Убери, пожалуйста, свою ногу с моей, а то могу неосознанно пнуть. Зачем добивался, чего добился? Разве мало мне для разрядки дружка Агдама и его родственников? Нет же, слабоволен и безудержен, хотя козе понятно, что никакие красивые тарталетки… виноват, старлетки?.. не заменят мне раздражительной жены Клавдии. Не заменит мне новый чистый лист бумаги, заполненный новыми словами, тех стародавних записей, что рождались без умствований, с пылу-жару, в нерассуждающей горячке молодости.
И вот легкий образ петли, стало быть. На кухонном столе небольшая прощальная записка: ушел, мол, в новые края, откуда не возвращаются, подожду вас там, обустрою место.
Пых-пых! — дымлю. Пых-пых! — дымит Лиза. Молчит уже минуты три, небывалый в некотором роде случай. Думает, наверно: «Балда я, балда! С кем связалась! Он же мертв, хоть и кажется живым, этот Теодоров. Ну, понимает кое-что в сексе, ну, не хам, не быдло, ну и что? Он же перегорел давно и сейчас мечтает, чтобы я ушла. Балда я, балда!»
А Теодоров от тоски кромешной, переходит незаметно к писательскому анализу:
«Значит, так, Лиза. Вот ты какой оказалась Лизой! Совсем недавно я давал тебе урок словесности. Был, так сказать, твоим наставником. Полагал, что и в постели буду им. И что же, Лиза? Ведь я чуть ли не в учениках побывал у тебя за эти двадцать, примерно, минут, и не оставила ты мне ни одной загадки о себе. Жаль-то как, зеленоглазая, страшно жаль!»
— Так. Довольно! — вдруг рывком садится она на тахте. Гасит на моей груди… то есть, в пепельнице на моей груди окурок.
— Что такое? — неохотно приподнимаюсь я на локте.
— Пойду домой!
— А что случилось? Полежи, отдохни… помолчи.
— Зачем? Не нужна я тебе. Я же вижу.
— С чего взяла? — неестественно удивляюсь я.
— Слушай, Юрий, я ведь не безмозглая. И опыт общения с мужчинами у меня есть, мог бы заметить.
— Я заметил. Но зачем бежать? Ночуй здесь.
— А ты хочешь этого? Ну-ка соври!
— Хочу, — вяло вру я.
— Поцелуй, тогда поверю. Но не формально поцелуй!
— Видишь ли, Лиза… Не люблю я, когда…
Но мысль не успеваю развить до конца. Сильный стук во входную дверь прерывает меня. Мы замолкаем. «Кто это?» — спрашивают меня глаза Лизы. «А хрен его знает!» — отвечаю, пожимая плечами.
— Не открывай.
— Она сама откроется. У меня замок на соплях.
Так и есть. Гость стучит покрепче. Нажимает, видимо, плечом, зная о неустойчивости запора, — и вот я уже слышу знакомый густой бас:
— Теодор! Ты дома?
Не успеваю ответить, как он появляется в проеме двери. Он — это бородатый, черный, рослый малый с сумкой через плечо. Егор Русланов.
— Здорово! — громко радуется он, увидев меня. — Извини, вторгся. Не знал, что ты… Здравствуйте! — приветствует он Лизу.
Она молча, не отвечая смотрит на него; причем, не пытается спрятаться с головой под одеяло, как некоторые…
Я слышу на лестничной клетке множественные голоса.
— Привет! — говорю. — Сколько вас там? — сварливо спрашиваю.
— Несколько приблудных. Мы с поезда, — басит Егор с широкой, дружелюбной, винно-водочной улыбкой. — Позвать?
Я смотрю на Лизу: как, мол, считаешь, Лиза, можно их позвать? Или не надо? И читаю в ее глазах: ну-ну, Теодоров, принимай решение. Вот сейчас выяснится, нужна я тебе или нет. Сейчас я пойму твою истинную сущность.
— Двигайтесь на кухню, Егор, — говорю я. — И прикрой эту дверь.
— А вы как… появитесь?
— А ты как думаешь?
— Ага! Понял. Ждем! — радостно басит он. Прихлопывает дверь и зычно зовет с порога. — Ребята! Давай сюда. Теодор в наличии.
Тут же раздаются голоса, шаги — компания внедряется в квартиру.
— А почему не встречает? — слышим мы. Это несомненно Илюша. Пьяненький уже, определяю я.
Русланов не соизмеряет свой рык с местной звукоизоляцией.
— Теодор с девочкой, — сообщает он. — Какая-то новенькая. На него, беспардонного, шикают; смеются; шаркают обувью, снимая; звенят стеклом — следуют на кухню.
— Ну вот, — смиренно говорю я. — Познакомишься с моими друзьями. Все поэты. Все лирики.
— Спасибо. Обойдусь!
И она вскакивает с тахты — ослепительно белая, не тронутая солнцем, узкобедрая, груди торчком.
— Обиделась, что ли? — спрашиваю я.
Ничего не отвечает, лишь раздувает ноздри тонкого носа, быстро, как-то свирепо одевается. Я тоже натягиваю трусы, джинсы, светлую безрукавку.
— Послушай… — миролюбиво говорю. (Все-таки чувствую свою вину.) — Меня не поймут, если ты уйдешь.
— А мне плевать!
— Ну, хочешь… я представлю тебя под псевдонимом? — предлагаю я.
— Еще чего! Не хочу.
— А чего ты хочешь, Лиза?
— К себе хочу. В общежитие.
— А в туалет, извини, не хочешь? Там зеркало есть.
— Обойдусь.
Что ж, больше предложить мне нечего. Возможности мои исчерпаны.
Выходим в прихожую, и я, прикрывая ее от взглядов с кухни, вывожу на лестничную площадку.
— Дальше не провожай! — требует она.
— Хорошо. — Беру ее за бесчувственную руку. — Значит, Лиза, так… Нам надо еще встретиться. Познакомиться.
— Не вижу смысла!
Так независимо… нагло так отвечает, надо же! А не она ли еще десять минут назад на моей персональной тахте… Заткнись, заткнись, гнусный Теодоров! — обрываю сам себя. На кухне начинают скандировать: ТЕ — О — ДО — РОВ! ТЕ — О — ДО — РОВ!
Прощаемся. Обходимся без поцелуев. Она быстро сбегает вниз. Я несколько секунд стою неподвижно. Что ж, думаю, прости, Лиза. Ты все-таки славное существо. Но, по сути, — думаю, — твой локальный рай, Лиза Семенова, не столь заманчив и интересен, как дружеское застолье.
И затем вхожу на кухню. Все, значит, происходит последовательно. Сначала проводил гостью, теперь вхожу на кухню к другим драгоценным гостям.
