За тридцать лет их брака он ни разу не водил ее к своим родителям. Она встретилась с ними лишь однажды, в ресторане. На выходе, натягивая перчатки и ища глазами машину с шофером, которую он предоставил в ее распоряжение, она спокойно сказала: «Отныне вы будете встречаться с ними без меня. Я не думаю, что мне необходимо продолжать эти отношения».
Это она окрестила Марселя Шефом, потому что Марсель — уж больно плебейское имя. С тех пор все называли его только Шеф. Кроме Жозианы.
Для жены он был Шеф. Шеф, который выписывает чеки. Шеф, которого на званых ужинах сажают в самом конце стола. Шеф, которого можно перебить на полуслове.
Шеф, который спит отдельно в малюсенькой комнатке, на малюсенькой кроватке, в дальнем углу квартиры.
А ведь его предупреждали. «Наплачешься ты с этой женщиной, — говорил ему Рене, управляющий одного из магазинов и старый друг, с которым они любили пропустить стаканчик после работы. — Небось уболтать ее нелегко, а?» Следовало признать, что Рене прав. «Она меня не шибко-то к себе подпускает. А чтоб она хоть когда соизволила нагнуться к моему жаждущему Парню, куда там! Надо ее крепко держать да еще давить на затылок. Ляжет и лежит, как бревно. Парень торчит себе, а толку? Нет, чтоб его погладить или пососать. Целку из себя строит». «Ну и ладно, хрен с ней, брось ты ее…» Но Шеф не решался: Анриетта была его пропуском в общество. «Когда я прихожу на обед с ней, на меня уже и смотрят по-другому… Клянусь, без нее я бы никогда не сумел подписать некоторые контракты!» «Я бы на твоем месте нанял профессионалку. Стильную шлюху, такие бывают. Найдешь классную девку, она и на переговорах пригодится, и в постели. И обойдется тебе дешевле, чем законная жена!»
Марсель Гробз хохотал, хлопая себя по ляжкам.
Но оставался с Анриеттой. В конце концов он назначил ее президентом административного совета. Пришлось, иначе она бы обиделась. Обиженная Анриетта была не просто противной, но омерзительной. Он уступил. Их брачный контракт предусматривал разделение имущества, и Марсель составил договор дарения на ее имя. После его смерти все достанется ей. В общем, она его повязала по рукам и ногам. И чем хуже она с ним обращалась, тем больше он к ней привязывался. Ему порой приходило в голову, что получив в детстве столько оплеух, он как-то приохотился к этому делу; любовь и нежность не про его честь. Это все объясняло.
И вдруг появилась Жозиана. В его жизнь вошла любовь.
Но теперь, в шестьдесят четыре года, уже поздно начинать все сначала. Если он разведется, Анриетта оттяпает половину его состояния.
— А об этом даже речи быть не может, — произнес он вслух.
— Да почему, Марсель? Можно заключить с ним такой контракт, чтоб он не мог принимать важных решений. Или пусть принимает, но так, по мелочи. Тогда он успокоится и не будет на сторону глядеть.
— Ну, если по мелочи, то ладно.
— Договорились.
— Черт, ну и жара! Все липнет. Ты не принесешь мне холодного лимонадику?
Шелестя кружевами, она вылезла из постели и, шлепая полными ляжками, отправилась на кухню. Она за последнее время еще поправилась. Марсель нежно улыбнулся. Ему нравились женщины в теле.
Он взял с ночного столика сигару, обрезал ее, помял, понюхал, зажег. Положил руку на лысый череп. Состроил рожу, как у хитрого покупателя. Не следует особенно доверять этому Шавалю. Не стоит давать ему слишком много власти и полномочий. И надо проверить, что у него там с малышкой… Черт! В тридцать восемь лет ей, верно, хочется чего-то посвежее. Да и законного места под солнцем. А тут она вечно в тени, в подполье из-за проклятой Зубочистки. Это разве жизнь, бедная моя Жозиана?
— Я не смогу сегодня остаться до вечера, мусечка. Посиделки у зубочисткиной дочки.
— У круглой или у тощей?
— У тощей. Но круглая тоже будет. Со своими дочерьми. Одна из них не передать, какая бойкая. Как она на меня смотрит! Видит прямо насквозь. Люблю ее, такая девчушка, высший класс…
— Достал ты меня со своим высшим классом, Марсель. Если б не твои бабки, эти сучки уже давно бы по миру пошли. А там прямая дорожка — или в уборщицы, либо на панель!
Марсель предпочел не спорить с Жозианой и ласково похлопал ее по спине.
— Да нестрашно, — сказала она. — У меня еще кой-какие бумажки не доделаны, а вечером позову Полетту посмотреть фильм. Ты прав, жара несусветная! Даже в трусах жарко.
Она протянула ему ледяной лимонад, он выпил одним махом, почесал пузо и звучно рыгнул, после чего радостно расхохотался.
— Видела бы меня сейчас Анриетта, ее бы удар хватил!
— Слушая, избавь меня от разговоров об этой… А то больше не увидишь меня как своих ушей.
— Ну, сладенькая моя, не сердись… ты же знаешь, я к ней теперь вообще не прикасаюсь.
— Еще не хватало! Чтоб ты лег в постель с этой фифой!
Ей не хватало слов, она задыхалась от возмущения:
— С этой вонючкой, с этой гадиной!
Она нарочно бранила Зубочистку, потому что ему это безумно нравилось. Ишь, как честит, будто четками щелкает! Он завозился на кровати, а она своим низким, хрипловатым голосом продолжала список:
— Тоже мне, куриная гузка, прынцесса, желтая как лимон, да она небось нос затыкает, когда в сортир идет, правда? Может, она без греха, может, у нее и дырочки между ногами нет? Надо бы насадить ее на хороший такой острый штырь, да проткнуть насквозь, до зубов, чтоб у нее все пломбы повылетали!
Вот это уже что-то новенькое. Словно удар шпаги пронзил ему поясницу, ноги свело от возбуждения, он весь подался вперед, ухватился за медные прутья кровати, ощущая, как напрягается и твердеет до боли его член, а она продолжала, все крепче, все похабней, брань извергалась водопадом, и у него уже не было сил терпеть, он схватил ее, прижал к себе и клялся, что сожрет, всю как есть, возьмет и сожрет…
Жозефина опрокинулась на кровать, затаив дыхание от удовольствия. Как она все-таки любит своего толстого доброго пса! Никогда прежде ей не встречался такой щедрый и сильный мужчина. Это в его-то возрасте! Он заваливал ее помногу раз на дню и не как другие, не для того, чтобы самому оттянуться, пока партнерша считает мух на потолке. Иногда ей даже приходилось его сдерживать. Неровен час, раздавит ее своими ручищами, этот оголодавший людоед.
— Что бы со мной было, кабы не ты, дорогой мой Марсель!
— Нашла бы себе такого же толстого, глупого урода, он бы тебя холил и лелеял. Ведь ты сама любовь, голубка моя. Все мужики готовы пятки тебе целовать.
— Ох, не говори так… Я совсем разомлею. И мне будет грустно, когда ты уйдешь.
— Нет… Нет… Иди к моему Пареньку… Он так тебя хочет…
— А ты мне хоть что-нибудь оставишь, если…
— Если вдруг сыграю в ящик? Ты об этом, голубушка? Конечно, тебя-то я упомяну в первых рядах… Ты должна быть красивой в этот день. Надеть свои жемчуга и брильянты. Чтобы я мог гордиться тобой там, у нотариуса. Чтоб они все лопнули от злости. Чтоб никто не мог сказать: «И что, этой шлюхе он оставил столько добра?» Наоборот, чтобы все почтительно склонились перед тобой! Хотел бы я посмотреть на рожу Зубочистки в этот момент! Подругами вы явно не станете…
Успокоенная Жозиана, мурлыча, склонила голову к седому паху любовника и с аппетитом заглотила его член жадными, ненасытными губами. Тут большого ума не надо: она с детства усвоила, как ублажить и осчастливить мужчину.
Ирис Дюпен вернулась домой, бросила ключи от машины и квартиры в специально предусмотренную для этих целей плошку на маленьком столике у входа. Сняла пиджак, сбросила туфли, швырнула сумку на тканый восточный ковер, купленный мрачным, холодным зимним вечером на аукционе Друо, куда они ездили вдвоем с Беранжер, попросила свою верную служанку Кармен принести ей виски со льдом и капелькой «Перье» и скрылась в маленькой комнатке, служившей ей кабинетом. Туда никто не имел права заходить, кроме Кармен, которая прибиралась там раз в неделю.
— Виски? — вытаращив глаза, переспросила Кармен. — Виски днем? Вы заболели, мадам? Не иначе землетрясение случилось!
— Именно так, Кармен, и, пожалуйста, никаких расспросов. Мне надо побыть одной, подумать и принять решение.
Кармен пожала плечами и проворчала:
— Еще не дай бог начнет пить в одиночку. А ведь такая приличная женщина.
В кабинете Ирис съежилась на диване. Обвела глазами комнату, словно в поисках доводов, зная как поступить: спешно ретироваться или же снисходительно простить. Ведь все просто, думала она, вытягивая длинные ноги на красном бархатном диванчике, покрытом кашемировой шалью, — либо я разрываю с Филиппом, объявляю ему, что жить так невыносимо, и ухожу от него вместе с сыном, либо выжидаю и терплю, молясь, чтобы это грязное дельце не получило широкой огласки. Наше расставание даст лишнюю пищу для сплетен, развяжет длинные языки, подставит под удар Александра, повредит делам Филиппа, а следовательно, моим делам… И к тому же я стану объектом жалости самого дурного толка.
