Два года и даже год назад подобная ситуация была немыслима, ибо всегда оставалась тема непотребного состояния нации. «Как вам нравится это дело Оппенгеймера?»[9] — спрашивал кто-нибудь, и все остальные с революционным рвением жаждали получить слово. После второго или третьего стакана и обсуждения темы сенатора Маккарти,[10] раковой опухоли в теле Соединенных Штатов, они чувствовали себя малочисленным, но готовым к бою интеллектуальным подпольем. Кто-нибудь вслух зачитывал вырезки из «Обсервера» или «Манчестер гардиан», остальные уважительно кивали; тоскливый вздох Фрэнка: «Господи, если б мы уехали в Европу, когда была такая возможность!» — немедленно вызывал общее желание эмигрировать: «Давайте все уедем!» (Однажды дело дошло до конкретного подсчета, во что обойдутся проезд пароходом, жилье и обучение детей, но после отрезвляющего кофе Шеп поделился вычитанными сведениями: за границей трудно получить работу.)
Когда политика надоедала, оставались мимолетные, но чрезвычайно увлекательные темы: «Соглашательство», «Провинция», «Мэдисон-авеню»,[11] «Нынешнее американское общество».
— Вы знаете нашего соседа Дональдсона? — начинал Шеп. — Ну того, что вечно трещит электрокосилкой и треплется о жестокой конкуренции и ненавязчивой рекламе? Знаете, как он назвал свой мангал?
Далее шла история о жуткой провинциальной тупости, и все помирали со смеху.
— Не верю! — покатывалась Эйприл. — Неужели и вправду они так изъясняются?
Фрэнк развивал тему:
— Все было бы не так страшно, если б не было так типично. Речь не только о Дональдсонах, здесь и Креймеры, и… эти, как их… Уингейты, и миллионы других, и все идиоты, с кем я каждый день езжу в поезде. Это зараза. Никто не думает, не чувствует, всем на все наплевать, ничто никого не волнует, никто ни во что не верит, кроме своей удобной скотской заурядности.
Милли Кэмпбелл от удовольствия ежилась:
— Как это верно! Правда, милый?
Все радостно соглашались, подразумевая, что лишь они четверо еще мучительно живы в этой одурманенной и умирающей культуре. Именно в условиях этого противостояния робким ответом на их одиночество впервые возникла тема «Лауреатов». Новость принесла Милли: по ту сторону Холма она встретила каких-то знакомых, которые пытаются создать театр. Если б удалось пробудить общественный интерес, они пригласили бы нью-йоркского режиссера, чтобы ставить серьезные пьесы. «До этого вряд ли дойдет, — сказала Милли и смущенно прибавила: — Но все-таки забавно, нет?» Поначалу Эйприл была категорична: «Господи, да знаю я эти любительские шарашки! Будет дама с синими волосами и деревянными бусами, раз видевшая Макса Рейнхардта,[12] пара-тройка голубоватых юношей и полдюжины прыщавых девиц». Но потом в местной газете пару раз мелькнуло заманчивое объявление: «Приглашаем актеров…», а затем на вечеринке, которая иначе была бы скучной, Уилеры встретили тех энтузиастов и должны были признать, что все это, по выражению Эйприл, «без дураков». В рождественские праздники увидев режиссера, они согласились, что тот выглядит человеком, который знает, что делает, а уже через месяц все четверо были ярыми участниками предприятия. Даже Фрэнк, который не стал пробоваться на роль («Актер из меня паршивый!»), но сочинил и размножил в своей конторе рекламные листовки; он же весьма оптимистично говорил о социальных и философских перспективах всей этой затеи. Если удастся создать по-настоящему хороший и серьезный театр, это станет шагом в верном направлении, ведь так? Конечно, вряд ли получится растормошить дональдсонов, да это и не нужно, но по крайней мере можно этих самых дональдсонов притормозить и показать им, что есть другая жизнь — без ежедневного поезда, Республиканской партии и «мандала». В любом случае мы только выиграем.
Но они проиграли. Вину за провал «Лауреатов» не припишешь «Соглашательству», «Провинции» и «Нынешнему американскому обществу». Как теперь подшучивать над соседями, когда эти самые соседи парились в зрительном зале? Дональдсоны, Креймеры, Уингейты и все остальные, кто с открытой душой пришел на спектакль и был разочарован.
Сейчас Милли завела разговор о саде, о том, как трудно на их земле выпестовать хороший газон, но взгляд ее панически стекленел. Уже больше десяти минут в гостиной звучал только ее голос, а она все говорила и говорила. Милли прекрасно сознавала всю неприличность своей болтовни, но понимала и то, что, если остановится, дом нырнет в толщу молчания и она захлебнется в невероятно глубоком, безбрежном пруду тишины.
Фрэнк бросился на выручку:
— Кстати, Милли, хотел тебя спросить — ты не знаешь, что такое «окурок»? Или «охнарик»… Растение такое…
— Окурок… — повторила Милли, изображая раздумье; лицо ее оттаяло и благодарно зарумянилось. — Так с ходу не скажу, Фрэнк. Дома гляну в справочнике, у нас есть.
— Да это не так важно, — сказал Фрэнк. — Просто вчера миссис Гивингс прилетела как бешеная с огромной коробкой, где…
— Миссис Гивингс? — вскинулась Милли, словно наконец что-то вспомнила. — Господи, я же вам не рассказала! Кажется, и тебе не говорила, да, милый? Это что-то невероятное!
Вновь начался ее монолог, но уже совсем по-иному — теперь все ее слушали. Нетерпение в голосе и суетливость, с какой рассказчица натягивала юбку на морщинистые коленки, оживили во всех надежду на свежую тему, а Милли смаковала внимание слушателей, стараясь по возможности оттянуть кульминацию. Прежде всего, известно ли дорогим хозяевам, что у Гивингсов есть сын?
Радуясь проволочке, Милли загадочно качала головой, пока Эйприл и Фрэнк вспоминали о тощем моряке, ухмылявшемся им с фотографии на каминной полке, когда однажды миссис Гивингс пригласила их отобедать. Сына зовут Джон, поведала она, мальчик ненавидит морскую службу, блестяще окончил Массачусетский технологический институт, а ныне успешно преподает математику в каком-то западном университете.
— Так вот, никакую математику он уже не преподает, и на Западе его тоже нет, — сообщила Милли. — Знаете, где он? И вообще, где он был два последних месяца? Здесь, в Гринакре. — Оглядев озадаченных слушателей, она добавила: — Он в больнице. В сумасшедшем доме.
Совсем как в былые времена, все заговорили разом, сгрудившись в тумане сигаретного дыма. Ничего себе! Ну и дела! Это ж надо! Может, какая-то путаница?
Никакой путаницы, будьте уверены.
— Мало того, он не просто лег в больницу. Его привезла полиция.
Все это Милли узнала только вчера — в торговом центре встретила миссис Макреди, приходящую домработницу Гивингсов, которая даже не поверила, что Милли ничего еще не слышала.
— Поди уж каждая собака знает, так она выразилась. В общем, парень давно был не в себе. Родители совсем вытряслись, оплачивая частный санаторий в Калифорнии. Он там с месяц полежит, потом выпишется, маленько поработает и снова ложится. Какое-то время все шло нормально, и вдруг он бросил работу и исчез. А потом нежданно-негаданно объявился здесь, ворвался к родителям и три дня продержал их в плену. — Милли смущенно хихикнула, почувствовав фальшивую мелодраматичность «плена». — Это миссис Макреди так сказала. Он был безоружен, но запугал стариков чуть не до смерти. Особенно мистера Гивингса — у того и возраст, и сердце шалит. Стало быть, парень запер двери, обрезал телефон и заявил, что не уйдет, пока не получит то, за чем пришел. А что это — не говорит. Потом вдруг объявил, что ему нужно свидетельство о рождении. Родители перерыли весь бумажный хлам, нашли метрику, а он ее взял и порвал. Значит, дальше парень бродит по дому и все чего-то говорит, говорит — наверное, бредил, — а потом стал все крушить: мебель, картины, тарелки — что под руку попадет. В разгар этой катавасии появляется миссис Макреди, которая пришла на работу, так он до кучи запер и ее — вот откуда она все знает, — и бедняжка промыкалась там часов десять, прежде чем сумела выбраться через гараж. Вызвала полицию, те приехали и отвезли горемыку в психушку.
— Господи! — вздохнула Эйприл. — Полиция… Ужас-то какой…
Все мрачно покивали.
Попытку Шепа усомниться в достоверности сведений домработницы («Может, это лишь бабьи сплетни…») зашикали: бабьи не бабьи, а дыма без огня не бывает.
Слишком частые и вроде бесцельные визиты миссис Гивингс теперь обрели смысл.
— Странная штука, я чувствовала — ей что-то нужно, — сказала Эйприл. — Будто она хочет о чем-то рассказать, но не решается… Тебе так не показалось? — (Она адресовала вопрос мужу, избегая его взгляда и не добавив «Фрэнк» или «дорогой», что вселило бы надежду в его сердце. «Вроде да», — буркнул он.) — Ой, как нехорошо. Ведь ей ужасно хотелось поговорить, выяснить, что нам известно, и вообще…
Совершенно расслабившись, Милли хотела обсудить вопрос по-женски. Каково же матери, когда ее сын повредился в уме? Шеп на стуле подъехал к Фрэнку и, отгородившись от дам, собрался прямо и трезво взглянуть на ситуацию с практической стороны. Что за дела? Как это можно вот так, силком, упечь кого-то в дурдом? Неувязочка с юридической точки зрения, а?
