Еще немного и Завхоз бы отправился на болото проверить; но вовремя протрезвел. Если бы такой указ вышел, то в Алейке обязательно появился бы приезжий человек и незамеченным бы уж никак не прошел. В поселке же не то что кто чужой оказался в эти дни, — наоборот, один свой потерялся — Пухов. Сколько уж времени прошло, а на двери все висит и висит красный от ржавчины замок.
В тот день, дождавшись Ирину, Никита Иваныч первым делом спросил:
— Чего это бульдозера нынче не гудят?
— Не знаю, — легкомысленно пожала плечами она и торопливо достала из этюдника кусок холста. — Гляди, папа.
Дед Аникеев посмотрел и отшатнулся. С полотна глядел на Завхоза начальник мелиораторов Кулешов. Чуть прищуренные глаза, крепкие сухие щеки, раздвоенный подбородок… «Как живой, собака! — подумал Никита Иваныч. — Ишь, уставился…»
— Ну и как тебе? — ликуя, спросила Ирина. — Мне еще осталось довести кое-что, прорисовать детали… Портрет будет называться «Мелиоратор Владимир Кулешов».
— Нашла кого рисовать, — сердито протянул Никита Иваныч. — Он же — вредитель!
— Эх ты, — обидчиво бросила дочь и, схватив картину, повесила ее на гвоздь, под божничку. — Ты не знаешь, а говоришь.
— Убери его из дому! — вскипел Никита Иваныч. — Глаза в его не видели, тьфу!
— Да? — скандально спросила Ирина. — Может, ты и меня в своем доме видеть не можешь? Мне тоже убраться?
— Тише-тише, — забеспокоилась Катерина, виновато поглядывая на обоих. — Не перечь отцу, не противься — вынеси.
— Ну уж спасибо! — отрезала дочь. — Будет висеть здесь, пока не высохнет!
Она метнула взгляд на портрет и неожиданно ослабла, губы ее затряслись. Закрыв лицо ладонями, Ирина присела у стола и заплакала. Аникеев понял, что обидел ее, что накричал-то зря. Черт с ним, пускай висит, можно в этот угол и не смотреть. Ирине, может быть, только счастье посветило, как увидела она Хозяина. Заметно ведь, как дело с рисованием на поправку идет. Вон портрет Пухова висит — давно ли рисовала? Пухова там и не узнать, генерал какой-то, если по форме судить, а по лицу — Кощей бессмертный морщинистый и зеленый. Да и Видякин не лучше… А этот осушитель, ишь какой бравый вышел!.. Глядишь, и личная жизнь наладится. Вдруг да замуж еще выйдет?!
Он неуклюже приобнял дочь.
— Ладно, ну чего? Ну, пускай висит, мне-то что. Он только болото контромит, журавлей пугает — плохо…
Ирина повсхлипывала еще и утерла слезы. Никите Иванычу показалось, что он прощен и счастье дочери восстановлено, однако судьба готовила ему новые испытания, и это все были еще цветочки.
Через день, когда истек последний отмеренный дедом Аникеевым срок разбора его жалобы, Ирина заявила, что придет гость и надо протопить баню. День был субботний.
— Какой гость? — ничего не подозревая, спросил Никита Иваныч.
— Володя Кулешов.
Никита Иваныч сел на лавку, и в голове его протяжно зазвенело. Вот тебе и на, думал он, пытаясь сопоставить, как все это будет выглядеть: сам Видякина укорял, что тот нанялся за яму под омшаник дрова рубить и бабу свою поварихой послал. Теперь он, Никита Иваныч, станет принимать Кулешова, мыть его в своей бане, кормить и поить! Вот уж ни в какие ворота!..
«А куда денешься? — уныло продолжал соображать он. — Дочь родная приглашает, Ирина, единственная дочь. И так от дому отбилась, в городе живет. Хорошо на лето приезжает. Воспротивься — так ногой не ступит. Характерная, настырная, что задумает — вынь да положь. И в кого только уродилась?..»
«Стыд-то какой! Жалобы писал, народ булгачил… — стонал про себя Никита Иваныч. — С ружьем на дорогу выскочил. А теперь нарушитель этот вроде как в дочериных ухажерах. Не зря ж она рисовала его, супостата… Ведь сразу все узнают… Вот уж посмеются!»
«… А скажут — болото пожалел, за птицу заступился, — носились мысли в голове у старика. — С родной дочерью вон как обошелся! Ее и так, мол, замуж не берут, пожалеть надо…»
До самого вечера Никита Иваныч терзался сомнениями и так и этак прикидывал, а потом махнул рукой — делайте как хотите!
Катерина поспешно схватила ведра и стала носить воду в баню. Потом дровишки сухие, березовые, отобрала и унесла. Сбегала за огороды веников наломать да прямо при Никите Иваныче все зеленые сережки с них пообрывала, чтобы тело в бане от сережек не чесалось. Никита Иваныч тоскливо посмотрел на суету старухи и полез в подпол, где стоял логушок с медовухой. Сел возле него и, открыв краник, пососал. Медовуха была старая, еще зимней заводки, и в подполье было хорошо, темно, сухо, только гнилой картошкой чуть шибало. Никита Иваныч пососал еще и закурил.
— Куда-то отец наш пропал! — раздался наверху голос Ирины. — Я хотела попросить его, чтобы он меда в сотах нарезал. Володя говорит, никогда не пробовал.
— Тихо, — громко зашептала Катерина. — В подполе он. Не трожь ты его. Вишь, как чижало ему.
— Ага! — возразила дочь. — Он сейчас там нахлещется медовухи, а кто Володю в баню поведет?
— Один-то он не сходит разве? — безнадежно спросила старуха. — Вместе отправлять их боязно…
Никита Иваныч еще раз приник к крану, отдышался и крикнул:
— Не егозитесь там, свожу я и попарю! Ох и по-па-рю-ю-ю!
Бабы разом стихли, но через минутку послышался вкрадчивый голос Катерины:
— Старик, ты бы нацедил там медовушки-то? Я тебе жбанчик подам.
— Что жбанчик — ведро подавай! — распорядился Никита Иваныч. — Нацежу! Ох и нацежу-у-у!..
В назначенный час Кулешов не пришел.
* * *
Баня была готова, только поддай и лезь на полок. Томилась от жара каменка, светились выскобленные и отмытые лавки и полы, а в избе Катерина с дочерью не находили себе места. То на улицу выскочат, найдя заделье, то на любой звук к окнам бросаются. Дед Аникеев смотрел на бабью суету вначале с раздражением, но потом захохотал.
— Вроде не парились еще, а будто угорелые!
— Так ведь гость же, — слабо возражала Катерина. — Мы уж отвыкли гостей встречать, а хочется-то по-хорошему, как у людей.
— Знаю я, чего вам хочется! — смеялся Никита Иваныч, давно готовый идти в баню — сидел в рубахе, подштанниках и босой. — Видно, напугался ваш гостенек-то!
Но старик ошибся. Опоздав часа на два, Кулешов все-таки явился, пыльный, усталый, однако бравый, как на портрете. Не заходя в избу и не повидавшись с Ириной, он разулся на крыльце, содрал пропотевшую куртку и как ни в чем не бывало подмигнул деду Аникееву:
— Пошли, Никита Иваныч? А то выйдет жар.
В бане старик нюхнул воздух, проверяя, не угарно ли, и плотно закрыл дверь. Каменка исходила зноем — лето не зима, баню за два часа не выстудишь.
— Эх, подостыла, — однако пожалел Никита Иваныч. — Знать бы что опоздаешь — велел бы старухе подтопить.
— Дела задержали, — отмахнулся Кулешов. — Но и так ничего, сойдет.
— А чего ты желтый-то весь? — спросил Никита Иваныч, разглядывая гостя. — Болезнь какая, что ли?
— На болотах пожелтел! — хохотнул Кулешов и ловко запрыгнул на горячий полок. — А потом и в пустыне добавил, на канале. Под цвет песков перекрасился.
— Сейчас поправим, — пообещал Аникеев и сунул веник в кадку с кипятком для распарки.
Когда он сидел в обнимку с логушком медовухи, в голову пришла шальная мысль. Поджидая гостя, он сходил в предбанник, где висели и быгли на солнце свежие веники, и, нарвав под забором большой пук заматеревшей ядовито-зеленой крапивы, аккуратно вплел ее в один веник. А другой, без «гостинца», забросил в картофельную ботву.
— Перекрасим! — весело продолжал старик, затыкая в стене отдушину. — Наше болото здоровое, на нем не пожелтеешь. Попарю хорошенько, медовушки поднесу — враз одыбаешься!
— Что-то ты, Никита Иваныч, добрый сегодня? — улыбаясь, заподозрил Кулешов. — Между прочим, меня предупреждали, когда я сюда собирался. Так что я тебя давно знаю. Так и сказали: бойся деда Аникеева по прозвищу Завхоз. Это за что тебя так прозвали?
Никита Иваныч пропустил это мимо ушей, схватил полуведерный ковш и, зачерпнув кипятка, ахнул на каменку. Паром вышибло двери, показалось, крыша бани вместе с потолком подпрыгнула и со скрипом села на место. Однако Кулешов даже не пригнулся и лишь довольно крякнул:
— Есть парок!.. А вообще-то мне можно было вызвать милицию. Но я подумал — зачем? Я сам руководитель подразделения…
— Забудь, — сказал Никита Иваныч. — Ты пока забудь, что руководитель. В бане, дорогой товарищ, все равны, потому как голые. Поддать еще или как?
— Давай! — задористо согласился Кулешов и растянулся на полке.
Дед Аникеев уже густо потел, но у гостя и капли не выступило. Следующий ковш воды аж загремел на камнях, из топки ударил фонтан золы. Встать в рост уже было нельзя: уши, казалось, скручиваются в трубочки. Никита Иваныч присел на низенькую лавку.
— Во! — сказал гость. — Теперь норма. Мы в пустыне когда работали — без бани парились. Палатку на песке растягиваешь, и все. Она на солнце так разогревается, что каменки не надо. Веники только дефицит, — он спрыгнул с полки и выхватил из кадки веник. — Эх, да еще свеженький! Сила!
