Иванов вышел из старого раздрызганного автобуса на бетонку и двинулся за случайными попутчиками — мужиком и теткой в ярких нейлоновых куртках и резиновых сапогах. Мужик нес рюкзак, у тетки через плечо перекинуты были связанные ручками большие сетки с буханками черного хлеба.
Попутчики вскоре свернули к виднеющейся на горизонте деревне, Иванов пошел прямо, мимо длинных заброшенных ферм, светящихся насквозь скелетами разобранных кровель, мимо завалившегося набок трактора без гусениц, мимо раскисших весенних полей.
Показались терриконы, дощатые строения шахт с вагонетками на канатной дороге, несколько одинаковых домиков.
Потом Иванов ждал в большой комнате с плакатами на стенах, письменным столом и четырьмя стульями вокруг. Вошла Люба в телогрейке, ватных стеганых штанах и сапогах, в синем простом платке. Замерла на пороге, увидев Иванова, торопливо стащила повязанный по-бабьи платок. Прошла и села по другую сторону стола.
— Вернулся? — хрипловатым простуженным голосом спросила она, глядя на свои тяжелые обветренные руки, сложенные на коленях.
Иванов молча смотрел на нее.
— Ну, что смотришь? — Люба коротко усмехнулась, — Горбатого могила исправит… Ты что, правда, поверил, что я тебя ждать буду? — она наивно вскинула брови и радостно улыбнулась ему. — Дурачок! И что писала — поверил? Я же врала все! Чтоб тебе, дураку, спокойно там… Я в тот же день, как от тебя отвязалась, мужика сняла, командировочного. А на другой — другого! Каждый день с новым! Ух-х, погуляла! — она захохотала. — Из кабака не вылазила! С одним пришла, с другим ушла! Кто понравился — тому даю! Не то, что с тобой за ручку ходить!.. А письма с мужиками сочиняли! Ох, ржали, как ты там их читаешь…
Иванов поднял руку, Люба вздрогнула, замерла на полуслове, прикрыв глаза, ожидая удара. Иванов чуть коснулся пальцами засаленного локтя телогрейки.
— Выходи за меня замуж.
Люба растерянно глянула на него.
— За кого?.. За тебя? Я?.. Да на хрен ты мне сдался сто лет! Кому ты нужен? В зеркало посмотри, урод! Замуж, ха! — Люба то ли всхлипнула, то ли засмеялась. — Что, оголодал? Ну так деньги давай, привез? Я теперь даром не даю… Ну, что ты приперся? Ладно. Все. Поговорили. Иди… Вали отсюда, я сказала!.. — она прикусила губу, чтобы не расплакаться. — Ну, иди, пожалуйста… Здесь опер на меня глаз положил. Донесли уж, наверное…
Иванов медленно поднялся.
— Подожди! — Люба схватила его за рукав шинели, — Я сама уйду… Только совсем уже. Не приезжай больше… У тебя все хорошо будет. Правда, я знаю… Ну… все.
Она встала и, по-мужицки шагая в тяжелых сапогах, пошла к двери…
Когда Иванов добрался до деревни, стояла уже непроглядная темень. Грязь на дороге подернулась ледяными нитями и похрустывала под ногами. Иванов постучал в первый дом, там затаились, из-за двери прислушиваясь к нему или присматриваясь через щелку. Потом мужской голос спросил:
— Чего надо?
— Переночевать. До автобуса.
— Не гостиница.
— Хоть в сени пусти.
— Иди отсюда. Сейчас дробовик сыму… Иди-иди, не стой. Никто не пустит…
Через дорогу темнела в ночном небе заброшенная церковь: с выщербленным кирпичом, обвалившимися карнизами, с кустами, растущими из стен вокруг купола. Из церкви вышел человек, лязгнул железный засов.
— Эй, отец, переночевать пусти, — без особой надежды, мимоходом сказал Иванов.
Человек подошел, приглядываясь в темноте к нему, к заляпанной грязью шинели.
— К «химикам» ездил?
— Да.
— Дружка навестил?
— Невесту.
— Вот оно как… Ну, пойдем…
В избе, освещенной тусклой мигающей лампой, мужик поставил чайник на треногую плитку:
— Кормить нечем: пост. Чаю только дам.
— Ты поп, что ли? — спросил Иванов.
— Можно и так назвать.
Хозяин мало походил на попа — обыкновенный мужик с грубым простым лицом, заскорузлой мозолистой пятерней, костюм в налипшей свежей стружке.
— Столярничаю, — пояснил мужик, отряхивая стружки, — Прогнило все. Двадцать лет храм пустой стоял, как в семьдесят первом иконы покрали.
— Кто покрал?
— Да много охотников здесь шастало, — мужик налил чаю себе и Иванову, сел напротив за стол. — Как саранча, прошли… А кто украл, тот и вернул. Сам привез той осенью Богородицу и трех апостолов. И на освящение из Москвы приезжал, молился.
— Совесть проснулась? — насмешливо спросил Иванов. Его опять крутило всего внутри, хотелось уязвить, достать этого спокойного, умиротворенного попа.
— Значит, проснулась, — невозмутимо ответил тот. — В народе совесть просыпается. Пока в потемках бродят, сами не знают, куда идут. А идут-то к нам. Страшно без Бога жить.
— Ты меня поагитируй, может, и я приду?
— А Бог — не народный депутат, чтобы я за него агитировал. Сам придешь, — поп посмотрел на него. — Злой ты сильно. Чего такой злой?
— Жизнь такая.
— Жизнь у всех не сладкая. Да не все злые, — хозяин поднялся, указал на узкий топчан: — Здесь ляжешь. Только учти — рано подыму.
— Не привыкать.
Через приоткрытую дверь Иванов видел, как он стоит на коленях, подняв голову к лампаде, молится просто и обстоятельно, будто говорит с добрым знакомым: про то, как прошел день, как движется ремонт в церквушке, и про нежданного ночного гостя.
Дрожащий свет лампады дробился в серебряном окладе образов…
…вокруг, на сколько хватало глаз, расстилалась плоская снежная равнина, над которой круто выгибался небесный купол. Справа у горизонта небо чуть розовело, выше меняло оттенки от нежно-голубого до непроглядной синевы, слева на ночном небосклоне светились крупные звезды.
Вездеход шел по дороге, обозначенной парами стальных штырей, торчащих из полузасыпанных снегом железных бочек. Молодые солдаты в новеньких, негнущихся шинелях сидели на скамьях вдоль бортов, смотрели в окна.
— Эй, воины, гляди! — полуобернувшись, крикнул ефрейтор-водитель, указывая вправо.
— Куда? — спросил маленький остроносый Чоботарь.
— Куда! — захохотал ефрейтор. — На солнце! Последний день сегодня! Теперь четыре месяца не увидишь!
Над горизонтом, действительно, показался краешек солнечного диска.
— По-осмотри на солнце, — запел водитель, — посмотри на небо, ты видишь это все в последний раз!
— Люкин, — сказал сидящий рядом капитан.
— Намек понял, товарищ капитан.
— А что потом? — не понял Чоботарь.
— Ночь потом. Как у негра — я извиняюсь, товарищ капитан — с тыльной стороны…
— Стой! — крикнул капитан, но водитель уже сам нажал на тормоз.
Вездеход остановился у заваленной набок бочки с погнутой вешкой.
— Эй, воины! — кивнул Люкин, открывая дверцу. — Лопаты там…
Все высыпали из вездехода, подошел капитан, прикуривая.
— Опять? — спросил он.
— Ага… Мишка балуется, — пояснил Люкин молодым, указывая на исцарапанный бок бочки. — Видишь, когти. Чует, собака, человечий дух.
Солдаты подняли и установили набитую камнями и залитую бетоном бочку.
— А зачем это? — спросил кто-то.
— В пургу на ощупь идти… Вот так опрокинет, собака страшная, сверху снегом заметет — и уйдешь в чисто поле, — махнул рукой Люкин. — Весной найдут, когда оттаешь.
— Во занесло… — протянул Чоботарь, оглядываясь, — Медведи гуляют…
Иванов тоже оглянулся в этом холодном, бесконечном, безжизненном пространстве…
Иванов включил свет на кухне, закурил и сел, сгорбившись за столом. В ночном небе мерцали огни города.
Появилась Алла в наброшенном на плечи халате, щуря заспанные глаза, села рядом.
— Ты так страшно скрипишь зубами во сне, — сказала она. — Я просыпаюсь… — она мягко провела ладонью по его волосам. — Тебе нельзя все время одному. Надо общаться с людьми…
Иванов молча курил. Алла отняла у него сигарету, погасила.
— Пойдем, — она потянула его за руку, Иванов покорно поднялся.
Они снова легли в темноте — Алла на диване, он на раскладушке. И снова навалилась темнота…
…только дежурная лампа над тумбочкой дневального тускло высвечивала центральный проход в казарме, спинки кроватей и табуретки с аккуратно сложенной формой, отражалась в экране телевизора, подвешенного к потолку в дальнем конце прохода. Сами кровати — по два ряда с каждой стороны — терялись в полутьме, кое-где слышалось еще шевеление, разговоры, смех.
Хлопнула дверь, в казарму вошел конопатый сержант, которого Иванов запер в умывальнике на сборном пункте.
— Говорят, суслов из приемника привезли? — громко спросил он у дневального.
— Ну.
— Кому спим?! — заорал сержант. — Деды! Чего тихо, будто не праздник? Дежурный кто? Бутусов, поднимай суслов — поздравлять будем!
— Суслы, подъем! — скомандовал коренастый мощный Бутусов. — Строиться на торжественную поверку!
