— Суслы, подъем! — скомандовал коренастый мощный Бутусов. — Строиться на торжественную поверку!
Дневальный поднял трубку телефона:
— Слышь, кто из офицеров в казарму пойдет — свистни.
Кое-кто из молодого призыва поднимался, строился в проходе — в бесформенном байковом белье и брезентовых шлепанцах с номером кровати.
— Чего мало? Остальные где? Где они спят-то?
— По одежде смотри, — велел конопатый.
Деды пошли вдоль прохода, приглядываясь к сложенной на табуретках форме. Обнаружив новую хэбэшку, скидывали ее владельца вместе с матрацем на пол или пинали снизу под сетку кровати.
— Подъем была команда!
— А? Что? Чего?
— Чего! Вредно спать на первом году!
В проходе выстроилась неровная, жалкая шеренга, новобранцы крутили стрижеными головами, не понимая, чего от них хотят.
Иванов лежал в ближнем к выходу углу казармы и, не поднимая головы, напряженно наблюдал за шабашем. Бутусов, не дойдя до него, повернул обратно.
— Все, что ли?.. Равняйсь! Смирно!
Новобранцы кое-как подравнялись и вытянули руки по швам коротких кальсон. Бутусов открыл список личного состава.
— Чоботарь!
— Я.
— Головка от болта, — конопатый сержант подошел к нему. — Кругом!
Тот повернулся, и конопатый с силой ударил его в поясницу, по почкам. Чоботарь охнул, качнулся.
— Не слышу! — сержант ударил его еще раз, подождал, снова ударил.
— Служу Советскому Союзу! — выкрикнул Чоботарь.
— Алимов! — прочитал следующую фамилию Бутусов.
— Я.
— Кругом!
Удар.
— Служу Советскому Союзу!
— Барыкин!
— Я.
— Кругом!
Здоровенный бугай Барыкин, на голову выше подошедшего к нему сержанта, молча смотрел на него.
— Кругом, я сказал!
Барыкин повернулся.
Иванов дотянулся до своей табуретки, вытащил ремень из-под хэбэшки и стал неторопливо, тщательно наматывать его на кулак.
— Никишин!
— Я.
— Погоди, это ты, что ли, из театрального? — вспомнил Бутусов.
— Я.
— Дай я артисту отвешу! Я! Моя очередь! — деды столпились около Никишина. Тот стоял неподвижно, опустив голову, только покачивался от ударов, повторяя:
— Служу Советскому Союзу… Служу Советскому Союзу…
— Да вы что, озверели, что ли? — стоявший с краю шеренги Завьялов вдруг сорвался с места и оттолкнул конопатого сержанта. — Да вы что, ребята… Вы с ума посходили все?
— А это кто такой? — обернулся к нему сержант. — Это ты, умник? Ты же дедушку Советской Армии толкнул! Дедушка два года пахал, а ты дедушку обижаешь…
— Я тоже два года служить буду. И он! И он!
— Ты на гражданке баб давил, а дедушка портянки нюхал! — юродствовал конопатый. — Двадцать почек! Кругом!
— Нет, — негромко, твердо сказал Завьялов.
— Кругом, я сказал! — миролюбиво приказал сержант и несильно, не ударил даже, а толкнул его в лицо.
— Нет.
Сержант ударил его еще раз, и еще, слева, справа, все сильнее и сильнее, зверея от того, что мальчишка упрямо стоял, глядя ему в глаза.
Иванов спрыгнул с кровати.
— Отошли от него все! Быстро! — он встал рядом.
— Ну, кино! Это еще кто нарисовался? — сержант обернулся к нему. — Какая встре-е-еча! — радостно протянул он. — Ребята — это мой! Ну, как попрощался? Должок с тебя. Выбирай — сто почек или крупно говорить будем?..
Иванов тоскливо оглядел тусклую казарму с бесконечными рядами кроватей, старательно спящий, затихший в темноте средний призыв, понурых, покорных судьбе новобранцев и веселых дедов. Повернулся кругом — и с разворота всем весом ударил замотанным кожей кулаком в конопатое лицо сержанта…
Иванов и Завьялов отмывали кровь с лица, склонившись рядом под кранами.
— Ты-то чего полез? — спросил Иванов.
— А что ты предлагаешь? Портянки им стирать?
— Стирай, если драться не умеешь… Ты вот так можешь сделать? — он сжал кулак и показал Завьялову.
Тот покачал головой.
— Ты что, верующий, что ли? — озадаченно спросил Иванов.
— Просто я в кулак не верю, — Завьялов прополоскал рот водой, выплюнул розовую пену. — Тебя как зовут?
— Олег.
— Александр, — они подали друг другу руки. Иванов сморщился и выдернул ладонь: костяшки пальцев были сбиты до кости.
В умывальник заглянул Никишин, набрал в стакан воды, искоса поглядывая на них, и торопливо исчез.
Александр достал сигареты, они закурили, с трудом сжимая сигареты в разбитых губах.
— Ты где? — спросил Иванов.
— Планшетист.
— Я в дизельном… Плохо. Поодиночке выживать будем… Только учти: еще раз полезешь за этих заступаться — я не встану…
Утром молодые солдаты, перетянутые ремнями так, что полы хэбэшки торчали в стороны, застегнутые на удушающий крючок под горлом, прибирались в казарме: Александр орудовал шваброй, Иванов и еще трое сиденьем опрокинутой табуретки разравнивали одеяла заправленных кроватей, прихлопывали края, придавая постелям прямоугольную форму, Чоботарь и Алимов, натянув через всю казарму бечевку, выравнивали спинки кроватей и подушки, Барыкин таскал взад-вперед по проходу агрегат для натирки полов: короткий толстый чурбак, обернутый шинельным сукном, на длинной ручке. На агрегате для утяжеления сидел дед и командовал. Остальные деды, расхристанные, сонные, слонялись без дела, конопатый Земцов с приятелями качался на турнике в коридоре, Бутусов ходил с повязкой дежурного.
— Как выспался, Седой? — он насмешливо похлопал Иванова по плечу. Тот локтем сбросил его руку. — Споко-ойно! — Бутусов, посмеиваясь, направился было дальше. — А это чья кровать?!
Крайняя кровать в углу была не застелена.
— Люкин! Серега! Это твоя, что ли?
Люкин заглянул в казарму.
— Ты оглох, Седой? — заорал он. — Я же сказал: заправишь!
— Сам заправишь, — спокойно ответил Иванов.
В казарме стало тихо, молодые замерли, деды подошли ближе.
— Что? — потрясенно спросил Люкин. — Что ты сказал, суслик?
— Я тебе в шестерки не нанимался.
Люкин растерянно оглянулся на своих:
— Нет, я же человеческим языком ему сказал…
Земцов подошел вплотную к Иванову.
— Тебе что, мало, Седой? С первого раза не доходит?
Александр подошел с другой стороны и встал рядом с Ивановым.
— Свободен пока, — Земцов не глядя оттолкнул его, Александр снова шагнул вперед.
— Дивизион — смирно!! — истошно заорал дневальный.
Деды, быстро застегиваясь, расступились, Бутусов рысцой кинулся докладывать.
— Ладно, суслики, — негромко сказал Земцов, меряя их глазами. — После отбоя разберемся.
В казарму вошел капитан Манагаров.
— Дежурный, заканчивай уборку. Давыдов, в подштанниках до обеда ходить будешь?.. Это что такое? — он уставился на опухшее лицо Александра.
— Упал, товарищ капитан.
— Земцов! — не отводя от него глаз, сказал капитан. — Что-то странно у вас молодые бойцы падают.
— Неопытные еще, товарищ капитан, — ухмыляясь, ответил тот.
— Ну-ну… — Манагаров оглядел дедов и двинулся дальше…
В столовой было шумно, дежурные по столам раскладывали кашу с реденькими прожилками тушенки. Деды сгребали с алюминиевой миски кусковой сахар. Кто-то из молодых потянулся было за сахаром, Давыдов ударил его по руке:
— Для зубов вредно на первом году, — внушительно сказал он и взял последние куски.
Сидящий напротив Иванов молча перехватил его руку.
— Совсем оборзел? — прошипел Давыдов.
Иванов, глядя в глаза, сдавливал его запястье. Руки обоих дрожали от напряжения. За столами притихли, наблюдая за поединком, стреляя глазами на завтракающего в отдалении капитана.
Пальцы Давыдова разжались, сахар со стуком высыпался обратно в миску. Иванов аккуратно собрал его и положил в кружки себе и Александру.
— Давай, Седой, накручивай, — прошипел дед, потирая онемевшую руку. — В казарме поговорим…
Чоботарь, Алимов и Иванов работали в дизельном ангаре, по локоть в масле. Подошел Люкин, постоял, наблюдая.
— Алим, чего сухой тряпкой возишь? Масло казенное… Иванов, иди, поможешь.
Они отошли в глубину ангара, где стоял верстак с небольшими ремонтными станками. Над верстаком висели журнальные портреты Пугачевой, фото люкинской девушки и министра обороны.
— Слышь, Седой, тебе трудно кровать застелить? — негромко спросил Люкин.
— А тебе?
— Что я, у всей казармы на виду стелить буду? Засмеют же. Я своему деду стелил, тот своему. И тебе молодой стелить будет. Ну, обычай такой… Я молодых никогда не гнул, не люблю я этого. Служба у нас — не бей лежачего!: От начальства далеко, у всех тревога — ты в дизеле спишь. Я на дембиль пойду — ты на «Ласточке» ездить будешь. Только не лезь на рожон, давай по-хорошему, Седой.
