— Нет.
— Худая, значит? А грудь здоровая? Во такая? — показал Земцов, — Такая?! — он снова пнул Никишина.
— Нет.
— Значит, такая, — показал Земцов два кукиша. — Слушай, а ты ее целкой взял? Или уже порченая была?
Никишин молчал.
— Целка, я спрашиваю? — пнул его сержант.
— Да.
— До свадьбы, а? — подмигнул Земцов. — Не утерпел мальчишка. Долго ломалась-то?
— Валера! — Александр соскочил с кровати и подбежал к Никишину, — Валера, ты с ума сошел?! Ты человек или нет?!
В казарме, кажется, не спал ни один человек, потому что тишина была такая, что слышались капли из-под крана в умывальнике.
— Свободен, Сынуля. Тебя в последнюю очередь спросят, — сказал Земцов. — Долго ломалась, я говорю? — он изо всех сил пнул Никишина.
— Валера!
— Нет… — чуть слышно сказал Никишин.
Александр растерянно отступил, оглянулся на Иванова.
— Олег…
— Ты-то чего дергаешься, — пожал плечами Иванов. — Она же видела, за кого идет.
Александр лег и накрыл голову подушкой, чтобы не слышать.
— Ладно, Никишин, свободен, — сказал Земцов, — Стой! Ко мне!
Что ты ко мне прицепился? — срывающимся голосом спросил Никишин.
— Не знаешь, да? — засмеялся Земцов. — А ты подумай. Умный же… Ты в свою Москву вернешься. В кино будешь сниматься, да? Артисток трахать? А я вот вернусь, отпашу смену на заводе, сниму чувырлу на танцах, пойду с ней в киношку. Покажу на твою рожу и скажу: «А я этого парня гнул!»… Ладно, все. Хэбэ мое постирай. И чтоб высохла к завтрему.
Никишин взял хэбэшку и поплелся в умывальник.
— Чоботарь! — крикнул Земцов.
— Я, товарищ сержант!
— Колыбельную!
— Колы-э-бельная! — торжественно объявил Чоботарь. — Спят! уста!лые игрушки! Книжки спят! — он два раза хлопнул в ладоши, чпокнул пальцем из-за щеки, ударил себя по коленям и пяткам и отбил перепляс.
Казарма захохотала, все приподнимались посмотреть.
— А!деяла и! подушки! Ждут ребят! — заливался Чоботарь, проходя чечеткой вдоль кроватей.
— Во артист!.. Никишин! Иди поучись!.. Давай, Чоботарь! — веселились и молодые, и ветераны…
Иванов с одногодками драил пол в казарме. Кровати были сдвинуты к стенам, отчетливо виднелся затоптанный, грязный проход в центре. Мытье пола вели три эшелона: первый взбивал швабрами мыльную пену в тазах и разбрызгивал ее по полу, второй железными сетками отскребал от половиц старую мастику, третий — в том числе и Иванов, — стоя на карачках, каблуком от старого сапога с силой отжимал, гнал от стены вдоль казармы бурое грязное месиво, оставляя за собой чистое влажное дерево.
Хлопнула дверь, дневальный Давыдов выпрямился было, но в казарму вошли Земцов, Бутусов, Люкин и еще трое дедов.
— Сынуля на КП?
— На дежурстве.
Деды неторопливо, как бы между прочим, направились к работающим. Молодые, предчувствуя недоброе, автоматически продолжали работу.
— Как работа, Седой? — спросил Земцов. Он наступил сапогом на край ведра, чуть покачивая его.
Колено его маячило перед самым лицом Иванова. Тот, спокойно, несуетливо, продолжал орудовать каблуком.
— Свободны все! — обернулся Земцов. — Ну! Быстро, я сказал!
Молодые, оглядываясь =на Иванова, потянулись в курилку.
— Ну что, Седой? Поговорим? — улыбаясь, спросил Земцов.
Иванов продолжал работать. Земцов все сильнее раскачивал ведро и повалил его набок, окатив Иванова бурой жижей. Иванов подхватил ведро за дужку, оглядел залитые грязью брюки. И вдруг, разогнувшись, с размаху ударил тяжелым ведром в лицо стоящего сбоку деда. Тот упал, Иванов махнул в другую сторону — Земцов увернулся, ведро вырвалось из рук. Деды налетели на него, оскальзываясь на буром месиве, сетках, опрокидывая ведра, в глубине казармы закрутилась куча мала, в тишине слышалось только тяжелое дыхание, удары и переступающие по грязи сапоги. Иванов сумел подняться, закрывая голову, уткнулся в грудь Давыдову. На поясе у дневального, подоспевшего на помощь дедам, болтался штык, Иванов выхватил его и не глядя ударил кого-то в живот.
Деды расступились, сзади вдруг возник капитан Манагаров, он умело выбил штык из рук Иванова и скрутил его.
— Стоять! Всем на месте!
Бутусов, присев на корточки, с изумлением разглядывал кровь у себя на хэбэшке.
— Веревку неси! Веревку давай! — орал Земцов. — Он же бешеный, товарищ капитан! На людей кидается!..
Иванов стоял в кабинете командира. Подполковник, массивный, с тяжелым лицом, сидел перед ним, положив кулаки на столешницу. Рядом сидел майор-замполит, у стены — капитан Манагаров.
— Кто начал драку? — спросил замполит.
Иванов разглядывал карту за спиной командира, время от времени трогая языком рассеченную губу.
— Отвечать, когда с тобой говорит старший по званию!
Я спрашиваю: кто начал драку?
— Не помню.
— В глаза смотреть!
Иванов перевел на него равнодушный взгляд.
— Сержант Земцов говорит, что сделал тебе замечание, а ты бросился на него с кулаками. Так было дело?.. Отвечать!
— Не помню.
— За что ты ударил Бутусова штыком?
Иванов посмотрел замполиту в глаза.
— Просто так, — ответил он, наконец, и улыбнулся — безнадежно и снисходительно.
— Улыбается, — погрясенно сказал Манагаров, — Да он ненормальный.
— Таких, как ты, отстреливать надо, Иванов. Стрелять, как волков, и премию платить, — негромко сказал замполит, — Хорошо хоть штык тупой, не вошел.
— Под трибунал бы тебя надо, — сказал командир, — Да честь дивизиона марать… Новый год ты у меня на губе встретишь…
Давыдов с карабином на плече открыл дверь камеры. Иванов сидел на жесткой откидной койке, опершись локтями на колени.
— На выход, Седой!
Он провел его по коридору.
— Куда? — окликнул Давыдова Земцов из курилки.
— В первый отдел.
Деды переглянулись.
— Зачем?
— Не знаю.
— Смотри, Седой… — многозначительно сказал Люкин.
Иванов, не повернув головы, прошел мимо…
Начальник первого отдела, подтянутый, чистенький старлей внимательно смотрел на сидящего перед ним Иванова.
— У тебя есть родители? — наконец, спросил он.
— Нет.
— Ни отца, ни матери?
— Нет.
Старлей выдержал паузу.
— Кем тебе приходится Антонина Ивановна Петухова?
Иванов молчал, глядя под ноги.
— Ты плохо слышишь? — спросил старлей.
— Мать, — сказал Иванов.
— Почему ты написал, что у тебя нет матери? — старлей поднял со стола анкету.
— Потому что я не считаю ее матерью.
— Да что ж за народ тупой! Меня не волнуют твои родственные чувства. Ты в армии служишь, на секретном объекте! Это официальный документ, — потряс он анкетой, — Иванов мать не признает, Петров про дядю в Америке забудет!.. Где она живет?
— В Калуге, — угрюмо ответил Иванов.
— Кем работала?
— Не знаю.
— Ладно, это с военкоматом будем разбираться. Работнички!.. Зайди к начальнику политотдела…
Замполит положил перед ним срочную телеграмму. Иванов прочитал, равнодушно отодвинул. Майор ходил взад-вперед по кабинету.
— Я все понимаю, — сказал он, кивнув на телеграмму. — И прими самое искреннее сочувствие. Я это пережил. Это к каждому приходит, рано или поздно. Так устроено в жизни… Но и ты меня пойми. Самых лучших ребят мы не можем отправить домой. Лучших! — подчеркнул он. — Это, конечно, особый случай, но я хочу, чтобы ты воспринимал это, как…
— Я не поеду, — сказал Иванов.
Майор остановился, недоуменно сведя брови:
— То есть как? — Медленно покачал головой: — Что ж ты за человек такой, Иванов? У тебя мать умирает! Мать! Родная! Неважно, что там у вас было, но она же тебя носила, родила, кормила! В тебе кровь ее! У тебя хоть что-то живое вот здесь есть? — он постучал себя по груди. — Или пусто?
Иванов скучно смотрел в окно.
— В общем, что с тобой говорить, — майор вытащил из стола заполненный бланк и прихлопнул перед ним на столе. — Вот командировочное. В семь вездеход пойдет в центральный городок. В десять тридцать вертолет… А вот здесь, — он перевернул бланк, — кроме военкомата, поставишь печать больницы и врач пусть распишется, что был у матери. Понял? Всё, вперед!..
Иванов сидел с Александром в продымленной курилке.
— Надо уметь прощать, — сказал Александр. — Твоя беда в том, что ты не умеешь прощать, поэтому не можешь победить. Понимаешь? Пока ты не простил, не пожалел — ты не свободен…
— Она меня пожалела? — спросил Иванов. Александр хотел сказать что-то еще, он мотнул головой. — Ладно, хватит.
Помолчали.
— Твоим передать что-нибудь? — спросил Иванов.
— Нет.
— А как насчет прощения? — насмешливо спросил Иванов.
— Да не о том речь! Прощать надо проигравших. А хозяевам жизни, — Александр кивнул на ввалившихся в курилку дедов, — наше прощение к этому месту…
