В наше время учителя давно бы провели беседу с моей матерью, но тогда, в пятидесятые, они просто вымещали свое недовольство на ребенке.
Одна молодая учительница, проникшаяся ко мне жалостью, попыталась помочь. Она принесла в класс красивую желтую ленту и во время перемены, расчесав мне волосы, сделала конский хвост с бантом и поставила передо мной маленькое зеркальце, чтобы я могла полюбоваться своим отражением.
— Антуанетта, — сказала она, — скажи своей маме, чтобы она каждый день так причесывала тебя. Ты сразу становишься такой симпатичной.
Впервые за несколько месяцев я действительно почувствовала себя симпатичной и с радостным волнением продемонстрировала маме свою новую прическу. В порыве злости, поднявшейся, казалось, ниоткуда, она сорвала ленту с моих волос.
— Скажи своей учительнице, что я сама могу одеть собственного ребенка, — произнесла она вне себя от ярости.
Я опешила.
— В чем я виновата? — спросила я, но ответа не получила.
На следующий день мои волосы, как обычно, висели неряшливыми прядями, и учительница это сразу заметила.
— Антуанетта, где лента, что я дала тебе? — спросила она.
Чувствуя, что своим признанием предам мать, я тупо уставилась под ноги. Повисло тягостное молчание, пока она ждала моего ответа.
— Я ее потеряла, — услышала я собственное бормотанье и почувствовала, как из-за лжи мое лицо заливается краской.
Я понимала, что выгляжу неблагодарной букой, и ощущала ее раздражение.
— Ну, тогда хотя бы приведи себя в порядок, девочка, — резко сказала она, и в этот момент я лишилась своего единственного союзника в школе, потому что это был последний раз, когда она отнеслась ко мне по-доброму.
Я знала, что одноклассники меня не любят, как, впрочем, и учителя. И дело было не только в моем акценте, но и во внешности. Я видела, что другие девочки, с их аккуратными стрижками и блестящими волосами, выглядят совсем иначе. Одни носили заколки, другие завязывали хвостики лентами. Только у меня на голове был вечный беспорядок. Школьная форма у всех девочек была аккуратно отглажена, хрустели накрахмаленные рубашки, а на локтях джемперов не было дыр. Другие дети, также жившие в нескольких милях от школы, ездили на велосипедах, и у них ботинки не расползались от постоянной сырости и сверкали как новенькие.
Я решила непременно что-то сделать со своей внешностью. Может тогда, подумала я, ко мне станут относиться по-другому? Собравшись с духом, я дождалась подходящего момента, чтобы остаться с мамой наедине и обсудить волнующую меня тему.
— Мамочка, можно я поглажу свою школьную форму? А то складки совсем разошлись, — нервно затараторила я. — Можно взять у папы немного крема для обуви? Можно я сегодня вечером вымою голову? Мне бы хотелось ходить в школу красивой.
Мои просьбы сыпались одна за другой, проваливаясь в молчание, которое становилось все более напряженным с каждым издаваемым звуком.
— Ты закончила, Антуанетта? — спросила мать ледяным голосом, к которому я уже привыкла.
Я подняла на нее глаза, и все внутри у меня оборвалось, стоило увидеть ее искаженное злобой лицо. Такой же злостью полыхали ее глаза, когда почти год назад я попыталась рассказать ей об отцовском поцелуе.
— Почему ты вечно пытаешься создать проблемы? — произнесла она голосом, больше похожим на шипение. — Почему от тебя одни неприятности? В том, как ты выглядишь, нет ничего плохого, — просто ты всегда была самовлюбленной девчонкой.
В этот момент я поняла, что мои шансы добиться популярности в школе равны нулю, — я знала, что с матерью спорить бесполезно. Это выльется в самое тяжелое для меня наказание — полное пренебрежение с ее стороны.
Каждый день по дороге в школу я с ужасом готовилась к очередному испытанию — насмешкам одноклассников, нескрываемому раздражению учителей — и судорожно пыталась придумать, как завоевать их симпатии.
Мои домашние задания всегда были выполнены безукоризненно, отметки у меня были высокими, но я чувствовала, что это лишь усиливает мою непопулярность. Я заметила, что на переменах дети ели разные конфеты, фруктовые пастилки и липкие ириски. Иногда их выменивали на стеклянные шарики, и они всегда оставались козырными картами в любых играх и сделках. Я знала, что все дети любят конфеты, — но разве я могла купить их, не имея карманных денег? И вот тут-то я увидела свой шанс. Раз в неделю учительница собирала деньги с обоих классов на школьные обеды и складывала их в жестяную коробку, которую держала на своем столе. У меня созрел план.
Я дождалась, пока все выйдут из класса, быстро подошла к столу, открыла коробку и взяла столько денег, сколько смогла набить в свои мешковатые панталоны. Остаток дня я осторожно ходила по школе, чувствуя, как монеты впиваются мне в кожу, напоминая о моем проступке. Я ужасно боялась, что их звон выдаст меня и все узнают, что я воровка, но все равно чувствовала себя победительницей.
Естественно, как только кража была обнаружена, весь наш класс подвергли допросу, а рюкзаки обыскали. Однако никому не пришло в голову искать в нижнем белье.
Я была очень тихим ребенком, забитым и подавленным. Внешне я демонстрировала примерное поведение, и никто не интересовался тем, что творилось у меня в душе. В результате я была последней, кого можно было бы заподозрить в краже. Вернувшись вечером домой, я зарыла деньги в саду. Через несколько дней я откопала немного монет, на которые купила мешок конфет в сельском магазине по дороге в школу.
С робкой улыбкой на лице я подошла к детям на школьной площадке и протянула им мешок с конфетами, предлагая угощение. Меня тут же окружили. Десятки рук полезли в пакет, ребята отпихивали друг друга, каждый старался урвать побольше. Я стояла в центре круга, слышала их смех и впервые чувствовала себя частью компании. Меня охватило счастье: наконец-то меня приняли. Вскоре пакет опустел. Забрав последнюю конфету, дети с ликующими возгласами унеслись прочь так же быстро, как и появились. Смеялись, как я догадалась, надо мной.
Тогда я поняла, что, хотя они и любят конфеты, меня они не полюбят никогда. После того дня они стали относиться ко мне еще хуже, поскольку почувствовали, как отчаянно я нуждалась в их признании, и презирали меня за это.
Мне вспомнились визиты к миссис Триветт и вопрос, который я ей постоянно задавала: «Из чего сделаны маленькие девочки?» Вспомнив ее ответ, я подумала, что, должно быть, сделана из чего-то другого.
К тому времени, когда мне удавалось добраться из школы домой, я чувствовала себя измученной, а еще нужно было делать уроки. Я садилась за стол на кухне, которая одновременно служила и гостиной, и начинала с того, что отчаянно боролась со сном. Единственным источником тепла была торфяная печка, а света — тусклая масляная лампа.
Закончив с уроками, я придвигалась поближе к теплу и читала либо наблюдала за тем, как возится у печи мать. Она выливала в высокую сковороду с длинной ручкой жидкое тесто, которое, словно по волшебству, превращалось в лепешки или содовый хлеб. В те дни нам приходилось вести натуральное хозяйство. Покупные торты и хлеб считались непозволительной роскошью, так же как и мясо или свежие фрукты. Мы могли позволить себе купить лишь то, что было выращено на соседних фермах.
У нас были свои куры, и яйца, которые они несли, не только регулярно появлялись на нашем столе, но и позволяли частично оплачивать покупки у бакалейщика, который приезжал на своем фургоне два раза в неделю. Картофель и морковь мы выращивали на своих грядках, и когда я ходила на соседнюю ферму за молоком, то прихватывала и пахту, которую мама использовала для выпечки.
В семь с половиной лет я уже умела бегло читать, и, пока мы жили в домике с соломенной крышей, моя любовь к книгам становилась все сильнее. По выходным приезжала передвижная библиотека, и я могла выбирать любые книги, какие мне только нравились. Домашние питомцы и книги — в них была моя отдушина. Я могла погрузиться в мир фантазий, приключений и веселья. Играть в сыщика из «Великолепной пятерки» Энид Блайтон, исследовать подводный мир вместе с «Водяными детьми», дрожать от страшилок в сказках братьев Гримм. «Маленькие женщины» учили меня быть независимой. Я мечтала стать похожей на Джо, когда вырасту. Под светом масляной лампы я могла пуститься в тайные авантюры со своими воображаемыми друзьями, вместе с ними окунуться в жизнь, где я была красиво одета и где все меня любили. Чем больше крепла моя любовь к книгам, тем сильнее негодовал по этому поводу отец.
Сам он не читал ничего, кроме спортивной колонки в газете, а наш с мамой интерес к книгам считал пустой тратой времени. Но если мать он не критиковал, то на мне сполна вымещал свое недовольство.
— К чему тебе все это? — ворчал он. — Что, не можешь найти более полезного занятия? Разве твоей матери не нужна помощь? Пойди-ка посмотри, может, нужно помыть посуду.
