— Послушайте, — Сеня обращается к Сергачеву, — а вы что-нибудь знаете про ту комнату, в которой никто не живет? Лена говорила, что это вроде как шубохранилище.
Во взгляде Сергачева читается легкое удивление: какое отношение это имеет к поэзии, к его творческому пути, к происходящей прямо сейчас революции в русском слове? Но он слишком воспитан, чтобы на это указывать.
— Никаких шуб в той комнате нет, — говорит Сергачев. — Просто Анна Эрнестовна в ней никого не селит.
— Но почему?
Сергачев чешет череп, покрытый коростами, и закрывает глаза, как от головной боли.
— Обычное суеверие. Кто-то из бывших жильцов покончил с собой, потом была банальная поножовщина со смертельным исходом, потом эта комната вроде сгорела вместе с жильцами, если не путаю, — короче, все это было очень давно, но Анна Эрнестовна считает, что у комнаты нехорошая аура.
«Нехорошая аура» — это словосочетание Сеня слышит уже второй раз за сутки. Похоже, у жильцов коммуналки оно в ходу, они употребляют его по поводу и без повода, и не всегда в верном контексте.
Сеня пытается выяснить подробности, но Сергачев не отвечает. Он о чем-то задумывается, и его лицо опять становится жутким — как у одичавшего монаха, жрущего голубей вместе с перьями, еще живых. Странная нестыковка: либо Лена, либо Сергачев врет о пустующей комнате. Но зачем им это вранье? К столу опять возвращается Гаэтано, без своей камеры, с мокрым лицом и красными страдальческими глазами. Какое-то время он изучает поверхность стола с траурной сосредоточенностью, как будто пытаясь опознать труп. Потом поднимает взгляд на посетителя за столиком по соседству. Это одинокий грузный мужчина с борсеткой.
— Ненормально, — вдруг говорит Гаэтано, тыча пальцем в борсетку. — Какое уродство. Как это называется?
— Это борсетка, — приглушенным голосом говорит Сергачев и отставляет от Гаэтано рюмку.
— Борсетка, — повторяет с брезгливостью Гаэтано. — Просто какой-то бред.
Мужчина поворачивает лицо в сторону Гаэтано. Сеня ожидает увидеть настороженную, может быть, даже ожесточенную гримасу, но посетитель с борсеткой рассеянно смотрит на Гаэтано и улыбается, как будто на него воинственно тявкает шпиц или чихуа-хуа.
— А где твоя камера, Гаэтано?
— Ненормально, — говорит Гаэтано и тянется к почти пустому графину. От сравнительно небольшой дозы водки он переживает метаморфозу за метаморфозой. В начале вечера Гаэтано вел себя как флегматичный и отстраненный турист, потом превратился в назойливого энергичного папарацци, а теперь стал трудным подростком, ищущим неприятностей. Он начинает отпускать громкие комментарии по поводу внешнего вида посетителей и бармена: их кошельков, курток, слишком крупных или устаревших телефонов, неправильного, чересчур грубого строения лиц. Гаэтано повторяет одни и те же слова с сильным акцентом:
— Ненормально. Ужас. Позор. Бред.
Никто из посетителей не собирается вступать с Гаэтано в конфликт, и все-таки Сергачев поспешно выводит его на улицу. Тут же, у входа в рюмочную стоят двое мужчин с лопатами, которые пытаются откопать нечто, затерянное в сугробах. В своей бледно-зеленой парке с капюшоном один из мужчин напоминает ликвидатора аварии на ЧАЭС.
— Какой-то бред, — говорит Гаэтано. — Что они делают, эти уроды?
Двое с лопатами то ли не слышат, то ли сознательно игнорируют Гаэтано и продолжают копать. В агрессии Гаэтано есть что-то отчаянное и мрачное — он начинает напоминать привидение, которое безуспешно пытается достучаться до мира живых.
Вероятно, чтобы избежать возможных конфликтов с прохожими, Сергачев ведет соседей по другому маршруту — через Никольский собор. Вокруг низкие дома с обрезанными углами, пустые окна, разбитые фонари, монструозные, отливающие синевой сосули. Эти трое как будто идут по заброшенным декорациям фильма о годах Гражданской войны. На одном из окон висит растяжка с номером телефона — логично предположить, что это номер агента или собственника квартиры, выставленной на продажу. Но в странной атмосфере района кажется, что телефонный номер — приглашение к беседе на отвлеченные, философские темы, к абсурдному разговору незнакомых людей посреди ночи.
Уже почти добравшись до дома, соседи замечают Артема. Он стоит под мостом, на гранитном причале и глядит на ледяную поверхность канала, слегка пригнувшись и засунув руки в карманы милитари-куртки. Артем до последнего не видит соседей, не реагирует на оклики Гаэтано и приходит в себя, только когда Сергачев хлопает его по плечу. Артем торопливо достает из кармана руку для рукопожатия, и в этот момент у него выпадает блистер с таблетками. Сеня и не заметил бы этого, если бы не поспешность, с которой Артем кинулся поднимать блистер. Артем явно не хотел, чтобы кто-нибудь прочитал название препарата. Может быть, что-то связанное с эректильной дисфункцией или с венерическим заболеванием?
— А Гаэтано опять напился, — говорит Сергачев тоном школьного ябеды и разводит руками. — Такой уж он человек.
— Похоже, он потерял камеру, — добавляет Сеня.
Артем оглядывает Гаэтано с сомнением. С неба медленно падает крупный снег, как в американских фильмах про Рождество. Кто-то невидимый на другой стороне реки сплевывает и сморкается.
— Гаэтано никогда ничего не теряет и не забывает, — произносит Артем. Он берет Гаэтано за плечи и разворачивает на сто восемьдесят градусов. Спокойно, без тени смущения расстегивает рюкзак, начинает копаться в вещах и почти сразу находит камеру. — Ну вот. Как я и говорил.
Гаэтано икает, приближается к самому краю набережной и застывает — с приспущенными штанами, расстегнутым рюкзаком, никогда ничего не теряющий, держащий все под контролем. В голове Сени возникает картина: Артем в его комнате так же спокойно, бесцеремонно достает вещи из сумки, нюхает, щупает, читает дневник, смотрит фото и листает сообщения на ноутбуке, перебирает трусы в шкафу, роняет, сует их обратно на полку. Анна Эрнестовна, Сергачев, Артем — всех их почему-то очень легко представить в качестве взломщиков.
Сене становится интересно, что Артем так внимательно изучал, затаившись во тьме под мостом как одинокий тролль. Оглядевшись, Сеня сразу же видит на замерзшей поверхности следы чьих-то лап — необычно крупных, трехпалых. Следы тянутся от одного края реки к другому и обрываются возле каменных львов на мосту. Можно подумать, что львы и оставили эти следы: перешли канал по воде, слегка срезав маршрут, и запрыгнули на пьедесталы, снова застыв как ни в чем не бывало.
— Там какие-то странные следы на снегу, — говорит Сеня, обращаясь к Артему. Артем глядит на Сеню безо всякого выражения. — Такое впечатление, что их оставили эти львы. Как будто они ожили, прошлись по Неве и вернулись на место. Смотрите, следы прямо к львам тянутся.
Снег усиливается. Соседи стоят без движения, игнорируя наблюдения Сени.
— Но даже если представить, что памятники способны ходить, у них не совпадут отпечатки с этими следами, — продолжает Сеня. — У львов другое строение лап. Я не присматривался специально, но у них вроде бы четырех- или даже пятипалые лапы. Если уж исходить из версии, что эти следы оставили памятники, то я бы подумал на тех гаргулий с фасада дома с часами. Дом городских учреждений, кажется? На Садовой улице. Я обычно не приглядываюсь к таким деталям, но тут почему-то отметил, что у них по три пальца. Такие характерные пальцы, широко расставленные — очень запоминающиеся. Когтистые крылья, жуткие рожи с клыками — и эти лапы. В ночной подворотне точно не хочется встретить этих ребят.
— Нетопыри, — откашлявшись, тихо произносит Артем.
— Что?
— Не гаргульи, а нетопыри, — уточняет Артем почти шепотом. Лицо у него все еще равнодушное, отстраненное. — На доме с часами.
— Ну, значит, нетопыри. Но все-таки кто мог оставить такие следы, если серьезно? Наверное, какие-то очень крупные птицы.
— А я вообще ничего не вижу, — говорит Сергачев.
Снег все усиливается, крупные снежинки сыплются непрерывно, скрывая трехпалые следы. В магазине у дома Сергачев берет четыре бутылки сладкого отечественного вина и банку шпротов. Оказавшись дома, в тепле Сеня чувствует легкое опьянение после рюмочной — он даже не заметил, как оказался в комнате Гаэтано, с меховой шапкой на голове. Вчетвером соседи набились в его крохотную каморку без окон — скорее всего, раньше это была комната для прислуги.
