4
Леди Лили поет хрипловатым старушечьим голосом. Костлявые когтистые пальцы карябают гладкие клавиши фортепьяно. Бар пуст, воскресный вечер. Туристы сидят в заведениях, где движуха и веселье. Только миниатюрная девушка сидит возле пианино, которое стало барной стойкой. И плачет. Слезы катятся по щекам. Настоящие, запретные слезы. Горькие капли попадают в смесь сладких ликеров, кампари, мартини и лимона, в «Карибское солнце». Луиза Димитровна Кордачова плачет о чем-то несуществующем, о гармони на неведомой украинской реке, плачет, потому что целый день должна смеяться в кафе на смеющемся берегу Миссисипи. А за ее спиной стоит искуситель с картины Босха. Касается ее плеч, подрагивающих от непрекращающегося плача. Леди Лили все поет и поет. Старая дама играет и для одного или двух, и просто для себя. Ни одна belle figure перед ней не маячит, никто не просит спеть «Нью-Йорк, Нью-Йорк», ни один пианист-любитель не пытается согнать ее с места. Подрагивающие плечи позволяют их обнять, посылая тем самым сигнал утробе искусителя: девушка готова отдаться. Известная парочка: жалость и вожделение переглядываются. Рядом кружит добрый ангел с криком: Это подло! Но искуситель этого не слышит, он обнимает девушку за плечи, что-то легонько приговаривая. Как отец, как друг. Тот, кто понимает, тот, кто мудр. Lacrimae meae panis die ac node. Слезы были моей плотью днем и ночью. Плечи перестают дрожать. Она поднимает к нему свое мокрое лицо.
«Что ты сказал?»
Искуситель знает чудесные способы. Знает, если все невыносимо, требуется любопытство. Любопытство ко всему, что не тяготит. Переключение. Вот Кордачова уже вытирает слезы.
«Это ты на каком языке сказал?»
«На латыни».
«А я решила, что это мексиканский».
«Еще одно „Карибское солнце“».
Она кивает. Бросает на него благодарный взгляд.
«И для Леди Лили бурбон с содовой».
И для Леди Лили бурбон с содовой. Молодой официант откладывает спортивную газету и сердито смотрит на него. Но искуситель предусмотрителен. Вдруг этот бармен — добрый ангел, который может помешать. Желая подольститься, искуситель заводит речь о погоде: сыро?
«Погода меня не колышет, — говорит молодой бармен. — Мы больше не обслуживаем».
Ага. Там, внутри, есть кто-то, кто хочет его остановить. Проник в голову молодого бармена и враждебно вещает оттуда. — И еще четыре пива захвати, — ясно и твердо, с какой-то дьявольской уверенностью произносит искуситель. — Возьму с собой. — И рявкает: чтобы нам с ней было, что выпить! — Официант бледнеет и трусливо щерится, почуяв зловоние искусителя. Запахло жареным. Вот бедняжка. Когда искуситель сатанеет, он сметает все на своем пути.
5
«Я не хожу по чужим квартирам ночью», — с достоинством говорит Луиза.
На улице попадаются редкие прохожие. Из еще открытых баров доносятся раскаты музыки. Искуситель идет, плотно к ней прижимаясь. Карманы брюк набиты банками пива. Мочевой пузырь тоже полон до краев, он забыл, что надо было отлить. Он весь взвинчен, его даже потряхивает от волнения. Это все происки доброго ангела, который движется за ними на облаке. Сейчас надо быть хладнокровным. — Тебя ждет Анна, — говорит ангел. Ааааанна, — напевает ему на ухо. — Сгинь, — отвечает искуситель, — убирайся. И произносит: Я вызову такси. — Не стоит, я живу рядом, — отвечает она. И, правда, она живет рядом. Останавливается перед какой-то дверью. Ищет ключи, поглядывая на него, долго ищет. — Ну, где они, — повторяет, — где. Две уличные ступеньки, потом высокая дверь, видимо, холл. Неожиданно быстро отпирает и входит. Это не холл, это квартира. Квартира?
«Ты здесь живешь? Симпатичная квартирка», — говорит он и тут же прикусывает язык. Искусители ведь тоже ошибаются.
«Ты первый, кто назвал это квартирой».
Молча застывает посреди комнаты. Смотрит в пустоту. Беззвучный плач. Это и, правда, не квартира. Это тюремная камера. Узкий замурованный коридор, высокий потолок, очень похоже на камеру. Окон нет. Настоящий инкубатор для тараканов. И дверь прямо на улицу. Landlady, хозяйка, просто хапуга, для нее деньги точно не пахнут. Невыносимо жарко, он мгновенно вспотел. Искусителя накрывает клаустрофобия, бежать некуда. Может, она хоть дверь откроет? — мелькает в голове. — Но куда? — Бьется мысль. — На улицу? — В ее глазах отчаянье и безысходность:
«Теперь доволен?»
«Почему бы и нет?»
Действительно, почему бы и нет. Искуситель в шаге от цели. У ангела-конкурента иссякли силы. Он остался за дверью на своем облаке. И войти не отважился, воздыхатель, называется. Искуситель может быть доволен. Может присесть к ней на кровать, открыть пиво, еще прохладное. Может раздеть ее и прижать к стене камеры. Может гладить ее по изящному затылку и склоненной спине. Но он нетерпелив, и искусители совершают ошибки, а его переполняет неистовое вожделение. А Луизе Димитровне Кордачовой хочется поговорить. Ей всегда не хватает общения. Как и слез. Искуситель же обуян страстью, забыл обо всем на свете. О ней, о себе. Ему тоже свойственно ошибаться.
6
«Landlord — сволочь».
Значит, не хозяйка.
«Мой парень — сволочь».
Вот почему она плакала. И из-за этого тоже.
«Мир — сплошная гнусность».
Мир — гнусный, потому что она живет в этой конуре, на которую едва наскребает своими улыбками за чаевые. Парень — сволочь, потому что она три дня впустую ждала его в «Лафитте». Каждый вечер ждала, и вот теперь торчит здесь с другим. С тем, кто лезет ей под пропотевшую хлопчатобумажную майку и ласкает гладкую спину. А она рассказывает о парне, сыне какого-то богатого торговца скотом. Которого она устраивала целых два месяца, пока с ним спала. А теперь его нигде нет, теперь, когда он должен вытащить ее из этой дыры. Из этого логова, из тараканьей лежки. Отец пьет как свинья, наполовину уже слетел с катушек. Она должна была выбраться сама, но не выдержала. Мама звонит ей каждый день в «Кафе дю Монд»: Луиза, если у тебя есть голова на плечах, не будь официанткой. Но она не уступит, ни за что. Искуситель тоже не уступает, целует ее глаза и губы, не перестающие говорить. Что-то ему подсказывает, что следует остановиться, в подобном случае — следует. Но это не для него, не для искусителя, пусть ему сейчас хоть руки отрубят, руки, которые не могут остановиться, которые судорожно ласкают гладкую, от влаги и пота, совершенно гладкую, мокрую кожу. Он открывает ей пиво и принимается ласкать ее маленькие груди. — Не надо, — безвольно произносит она. — Не надо, — с этими словами она прислоняется к стене, испещренной пятнами сырости, и позволяет его потным ладоням шарить по ее горячему животу. Потом замолкает, закрывает глаза и снова повторяет — не надо, — пока он расстегивает молнию, внутренне трепеща, запускает руку под тонкую ткань сзади, — не надо, — и совершенно никак не сопротивляется. Не сопротивляется волнообразным движениям, скользящим по тонкой ткани, по ее почти невидимому краю, по коже, по волоскам, никак не сопротивляется, только чаще дышит и слегка раздвигает ноги.
Это дело сделано, — произносит искуситель.
Останавливается и отодвигается. Луиза открывает глаза. Неподвижно смотрит в потолок. Искуситель чувствует, что с ним что-то не так, очень больно и плохо. Он тянется за банкой пива, она пуста. И тут его перерезает пополам ужасная боль. При мысли о пиве нестерпимое желание ниже пояса сменяет нестерпимая боль. Это мой мочевой пузырь разорвался, мелькает в его голове. Забыл, отвлекся. Спокойно, говорит он себе, спокойно. Это твоя ночь. И все-таки, какая ошибка, досадует он, и искусителям свойственно ошибаться.
