– А какие бабки? Я даже не помню, сколько мы с собой взяли.
Лида отмахнулась.
– Да оставь ты! Сергуня заплатит. Даже не заморачивайся…
Маня представила себе картину, как среди ночи врывается какой-то доктор, все суетятся, крутятся, Петя кидает на нее страшные взгляды.
– Лид, давай не будем. Я же не умираю…
– Еще не хватало, чтобы ты умирала! Себя надо любить, жалеть и холить. Ты у себя одна. Больше никто не пожалеет.
– А Сергуня тебя разве не жалеет?
Лида уставилась куда-то в пространство, и взгляд ее ничего не выражал.
– Сергуня-то? Сергуня жалеет… В общем, я звоню.
– Лид, не надо! У меня уже и голова прошла. Правда…
Лида засмеялась.
– Да врешь ты все! Как маленькая, докторов боится.
Лида выпрямилась, закинула ногу на ногу, как будто бы ее мог видеть телефонный собеседник. Ноги были длинные, модельные. Один раз Маня видела ее с неестественно отекшим лицом, но та сразу предупредила, что сделала процедуру и смотреть на нее не надо, а завтра-послезавтра все придет в норму. Маня, желая польстить, спросила, зачем в двадцать три года делать процедуры.
– А что ж их в тридцать три делать?
– И в тридцать три не надо.
– А когда же?
Петя потом ее отчитывал, что в ее тридцать восемь пора уже иметь мозги. Нашла перед кем бисер метать! И он был прав. С Лидой она никогда не знала, что можно сказать, а чего нельзя. Да и молчать было неудобно. Маня еще застала первую жену Хромова, Тамару. Та была его ровесницей. Ей уже было под пятьдесят, когда Маня с ней познакомилась, и внешности та была отнюдь не модельной, однако совсем не комплексовала, а даже, наоборот, всегда демонстрировала свое превосходство. Мане было с ней еще труднее, чем с Лидой. Вся она была такая неестественная, словно гуттаперчевая, и голос, и смех, и движения, и только неприятный и резкий запах изо рта выдавал ее живую природу. Маня даже обрадовалась, когда ее сменили на Лиду. Хотя сам поступок шокировал и удивлял. Такие люди, как Тамара, никогда не проигрывают. Петя сказал, что она и не проиграла, такой куш отхапала у бедного Хромова при разводе, что и ей, и двум ее дочерям хватит на безбедную жизнь до самой старости.
Врач стремительно вбежал в спальню, чмокнул Лиду и, не глядя на лежащую Маню, начал быстро разбирать сумку. Ориентировался он тут как у себя дома. Лида поднялась с кресла, лениво потянулась.
– Ну, ладно. Не буду вам мешать.
Врач нагнулся над Маней, улыбнулся стеклянной улыбкой.
– Ну, что, давно болеем?
– Сегодня первый день.
– И месячные, наверное, сегодня первый день.
Маня засмущалась.
– Да. Завтра должны начаться…
– Понятненько…
Он открыл какое-то масло и начал втирать в ее кисти рук. Слегка помассировал запястья.
– Давай-ка ляжем на животик.
Маня быстро и неловко перевернулась. Ее не оставляла мысль, что доктор делает ей одолжение, так как давно понял, что она из другой касты, затесалась тут случайно, и он оказывает любезность исключительно из уважения к хозяевам. Еще она все время прислушивалась к тому, что происходит внизу. Ей казалось, что все прекратили праздновать и обсуждают ее состояние. Однако оттуда доносились взрывы хохота, кто-то требовал поставить другую музыку, а остальные возражали.
– Лапонька моя, а вот напрягаться не надо.
Он двумя пальцами массировал шейные позвонки, и ей даже показалось, что становится легче, однако до конца расслабиться не получалось.
– А вы до этого каким доктором были?
– До чего, до этого?
– Ну, до этой, остеопатии.
– Анестезиологом был.
– А почему сменили специальность?
– Тихо, тихо, лапуль, не вертись.
Маня никак не могла вспомнить, как его зовут, но и тот явно не интересовался ее именем. Она чувствовала, что надо прекращать задавать вопросы, но молчать теперь было неудобно.
– Я слышала, врачам не платят совсем.
– Угу.
– Поэтому все и уходят?
– Уходят туда, где от них больше пользы.
Маня попыталась кивнуть, но он зафиксировал ее голову, так что она какое-то время не могла говорить. Потом велел повернуться на спину, и опять двумя пальцами мял какие-то точки на плечах. Во всех его действиях чувствовалась уверенность и жесткость. Она подумала о докторе Градове. Тоже занимается невесть чем, а ведь, наверное, в прошлом был врачом. А теперь все стали рвачами, надо же как-то деньги зарабатывать. Однако Градов был куда менее уверен в себе и в какой-то момент она даже почувствовала его смущение и какое-то бессилие, и ей стало его немножко жаль, но только на мгновение. Вообще с Градовым было как-то полегче, не было ощущения собственной чужеродности и ущербности. Видимо, он еще недостаточно раскрутился, чтобы почувствовать себя хозяином жизни, как этот остеопат.
Она даже не помнила, как уснула, как ушел доктор, а когда проснулась, было утро и рядом храпел Петя. Он спал одетый, и от него сильно пахло перегаром. Она прислушалась к себе: боли практически не было, но мигрень сидела внутри, как это бывало обычно на третий день перед тем, как спазм начинал потихоньку разжиматься. Теперь главное было добраться до дома и там отлежаться.
Как только сели в машину, Петя сказал:
– Ну, и зачем ты все это устроила?
– Я ничего не устраивала. Это Лида придумала.
– Ты знаешь, сколько стоит этот лекарь?
– Сколько?
– Шесть штук, как с куста.
– Ужас! Я ей говорила не звать. А кто платил?
Он оторвал глаза от дороги и посмотрел на нее.
– А ты считаешь, за тебя все должны платить?
– Я не считаю…
Она чувствовала, что сейчас разрыдается, а этого нельзя было допускать. Будет еще хуже – и Пете и голове.
– Серега ему деньги сунул, я даже пикнуть не успел. Я перед уходом подложил под бизона.
У Хромовых на столе стояла большая статуя бизона, которую снимали, когда накрывали на стол.
Петя сказал уже более спокойно.
– Я тебя прошу больше таких фокусов не устраивать. Ты понимаешь, что люди не любят проблем и проблемных. Хромов сказал, что ты затюканная.
Он засмеялся.
– Ты хочешь, чтобы я всем дебилам доказывала, что я не такая?
– Манюнь, но я же должен с ним общаться. Ну, ты согласна?
Маня кивнула.
– Подожди, будет и на нашей улице пенек гореть! Вот тогда все эти Хромовы будут к нам на поклон ездить.
В его глазах загорелся знакомый огонек азарта, который Маня ненавидела и боялась. Она-то знала, что жить, как Хромовы, они никогда не будут, да и не надо. Только бы Петя стал прежним.
Она тогда ехала в больницу к отцу. Настроение было ужасное, и тоже была мигрень. Отец настоял, чтобы она съездила в редакцию и там все узнала, хотя было ясно, что это ни к чему не приведет. Родители были уверены в ее скрытых талантах и всячески поощряли ее писательские потуги. Она каждый раз зарекалась, что не будет им ничего рассказывать, но потом не могла сдержаться, зачитывала какие-то особо полюбившиеся места, и они шумно восхищались. Потом зачем-то рассказала, что отправила рассказ в редакцию «Юности», а уже письмо с отказом достала из почтового ящика мама. Бедная, наивная мама! Она дождалась, пока пришел с работы отец, и торжественно вскрыла конверт. Потом Маня убежала на балкон и полчаса там плакала. А когда вышла, отец усадил ее и долго и убедительно рассказывал про тернистый путь, про то, что если человек хочет, он всегда добивается. Она никогда не знала, верит ли отец в то, что говорит, и никогда не задумывалась, что давали ей эти разговоры. Только потом, когда разговаривать стало не с кем, она испытала физическую потребность услышать этот голос, неважно, что говорящий, но успокаивающий. На следующий день отец ложился в Первую Градскую на обследование. Он тогда настоял, чтобы она дурака не валяла и поехала в редакцию. Пусть ей там конкретно объяснят, какие у нее недочеты и что надо исправить. В редакции ее дальше предбанника не пустили. Блондинка с типичной внешностью библиотекарши порылась в толстом журнале, нашла ее номер и сказала, что рассказ сырой и никакой новой идеи не несет.
