– Ведь знает, что папа в больнице и мне не до этого.
Ей и здесь виделся бабаевский умысел.
В коридоре отделения она сразу увидела Петю, и от волнения забилось сердце.
* * *
– Я об этом все время думаю. Кажется – ерунда, но я-то знаю… Это был мой первый грех, или не первый, но главный. Я про папу тогда не думала. Мне было важно встретить Петю.
– Ну и что? Что тут такого грешного?
– А вы не понимаете?
– Нет, не понимаю. Это в каком году было?
– В девяносто втором.
Градов развел руками.
– Ну что ж вы хотите? Вам тогда лет восемнадцать было?
– Девятнадцать.
– Вот видите. Самый гормон. Однако вы были хорошей девочкой. Ну, согласитесь.
Пациентка задумалась. Сказала неуверенно:
– Не знаю… Не очень…
Градов рассмеялся.
– Ну, нет предела совершенству. Нельзя себя клевать постоянно. Вы не можете объять необъятное.
Было в ней что-то раздражающее. Его всегда отталкивали такие святоши, которые балансировали на грани асексуальности. Ему даже больше импонировали те, которые строили из себя святых. В таких было второе дно, до которого интересно докапываться. Правда, обычно на поверку оно оказывалось не слишком презентабельным, но увлекал сам процесс.
– А муж ваш что по этому поводу говорит?
Она немного смутилась.
– Я ему об этом не рассказывала.
Градов удивился. Она была из тех, кто делится с мужем всем, вплоть до сомнений по поводу цвета кала.
– А что ж так не рассказывали? Разве это хорошо скрывать от мужа свои переживания?
Он испугался, что она сейчас обидится и замолчит, но она сидела, задумавшись, и он не мог понять, почувствовала она его раздражение или нет.
– Я даже не знаю, как объяснить… Он обидится, верней расстроится… И вообще ему и так тяжело…
– Вам его жалко?
Она быстро кивнула.
– А почему ему так тяжело?
– Потому что он занимается не своим делом…
– Это он так считает или вы?
– Это всем очевидно. Просто он никогда об этом не скажет.
– Почему? Гордый?
Она посмотрела на него с вызовом.
– А вы, между прочим, зря иронизируете. Вы же ни его не знаете, ни меня….
– Ну, так расскажите.
Градов инстинктивно скосил глаза на наручные часы. Кажется, она не заметила. Завершение беседы ему давалось хуже всего, а дамы были все, как на подбор, разговорчивые, и обрывать их на полуслове было как-то не профессионально. Он даже с Филиным консультировался по этому поводу.
– Антоха, не заморачивайся. У тебя для чего часы висят на стене? Смотришь на стену и говоришь задумчиво: вы сейчас сказали очень важную вещь. Вот об этом мы и поговорим в следующий раз. И встаешь. Понял? Главное, не забудь встать. Иначе она будет трендеть еще два часа.
Нынешние пациенты были для психиатра Филина детскими игрушками. Вообще-то он не любил говорить о психиатрии, хотя раньше серьезно ею занимался. Он даже анекдотов про психов не воспринимал. Ему это было не смешно. До определенного момента, о котором он тоже не любил вспоминать.
Это было его дежурство. Филин занимался только чистыми больными, как он их называл. В основном это были шизофреники. Алкоголизм и прочие социальные недуги его не интересовали. Деградация не лечится. Около десяти лет после института Стасик проваландался врачом-ординатором в поисках себя, а потом Филин-старший заставил его оформить соискательство. Для очной аспирантуры было поздновато. С материалом тоже обещал помочь: филинского отца уважали и всегда шли ему навстречу. Выбор чистого материала отец также одобрил: с ним куда интереснее и поле деятельности шире. Стасик изучал связь шизофрении и артистического дара. Тема не новая, а вот выводы появлялись новые и самые неожиданные. Некоторые опровергали общепризнанные изыскания. Филин одно время дневал и ночевал на работе, только об этом и мог говорить, Градов даже немного завидовал его фанатизму.
Был у Филина такой больной, Макар Стежкин, молчаливый, застенчивый. Всегда ходил один. Прелесть – а не больной. Его весь персонал любил и другим в пример ставил. Как-то случайно выяснилось, что Стежкин пишет, но никому написанное не показывает. Это был нетипичный случай. Обычно подобный контингент тяготел к изобразительному искусству. Филин долго искал подходы, и наконец пациент показал ему свою тетрадку. Стасик пришел в восхищение, даже Градову принес почитать. Градов ожидал чего-то мрачно бессмысленного, как картины абстракционистов, но рассказ оказался весьма реалистичным. Суть сводилась к следующему. Соседка по коммуналке Мохова третировала другого соседа, а он ей дал бутылкой по голове. Она и заткнулась. И с тех пор стала тихой.
В тот день после общего обхода Филин попросил привести Стежкина к себе в кабинет. Начал расхваливать его произведение.
– Да вы знаете, Макар, что вы настоящий писатель! У вас стиль есть. Понимаете, свой собственный стиль!
Стежкин улыбался смущенно, прятал глаза.
– Я вам больше скажу. Это чистый Хармс! Вы читали Хармса?
Стежкин напрягся и мрачно глянул на доктора.
– Я вам обязательно принесу его книгу. Расскажите мне, как вам пришла в голову эта идея.
Стежкин отвернулся. В его взгляде промелькнула враждебность.
– Макар, вы не хотите об этом говорить?
– А чего говорить?
– Ну, что вас толкнуло на этот шаг?
– Сука она…
Филин насторожился:
– Кто?
– Мохова…
– Ах, это было в реальной жизни! Мохова – ваша соседка! Ну, это абсолютно не имеет значения. У всех что-то происходит, но не каждый может это описать. Вы со мной согласны?
Стежкин совсем замкнулся, сгорбился на краешке дивана и явно ждал, когда его выпустят.
– Макар, вы, наверное, меня не поняли, вы замечательно пишете. Вам нужно писать дальше, а мы с вами будем это обсуждать.
Стежкин вскинулся.
– Как я писать-то буду?
– А что вам мешает?
Стежкин показал глазами на тетрадку в руках у Филина. Филин рассмеялся.
– Ах это! Так я вам сейчас ее отдам. Все обсудим – и отдам.
– Не хочу…
– Воля ваша, конечно. Но писателю нужно, чтобы его хвалили. Но Хармса я вам все-таки принесу…
– Чего надо-то?!
Все последующее произошло быстро и непонятно. Стежкин в одно мгновение подскочил к столу, поднял бронзовую подставку для печати и быстро опустил ее на голову Филина. Дальнейшие события Филин помнил плохо. Все-таки у него была частичная потеря сознания, и врачи из отделения настаивали, чтобы он понаблюдался пару дней, так как могло быть сотрясение мозга. Что там на самом деле произошло у него в голове, никто точно не знает. Факт тот, что через три дня Филин заявил, что уходит из психиатрии. Видимо, он это как-то так заявил, что даже родители не посмели его отговаривать. Потом, когда он уже смехом об этом рассказывал, Градов с изумлением услышал в его словах настоящую обиду на этого шизофреника. Филин никак не мог понять, почему тот так ответил на его искренние и добрые намерения. Значит, Филин ошибался, он не чувствует людей, а так работать нельзя. После того как выпили, Филин заговорил немного по-другому.
– Главное, Антоха, себя слушать. Я ж давно знал, что мне эта диссертация нужна, как Стежкину писательство. Так нет: папочка, мамочка расстроятся. А надо себя слушать! Вот не послушал и получил. Это меня Боженька подтолкнул.
Через месяц Филин зарегистрировал свое предприятие, а еще через два в Центре появились первые пациенты, вернее пациентки. Сразу стало ясно, что их контингент – женщины. Филин был доволен.
– И приятнее и безопаснее.
* * *
Это уже был третий ресторан за сегодняшнюю ночь. Гремела музыка, и Мансуров постоянно напрягался, чтобы что-то расслышать. Хотя занятие это было бесполезное. Все, включая Славку Черенцова, болтали по-испански, совершенно не заботясь о том, чтобы Сева их понял. У Черенцова получалось довольно ловко, правда, Сева проверить не мог. Тот говорил быстро, но с сильным русским акцентом, однако окружающих это не смущало. С ними были еще три испанца: две девушки и один парень. Славка говорил, что девушки работают в его конторе, а парень – друг одной из них. Он предупредил, что тот гей.
