В конце августа молодые иностранцы отбывали на родину: одних ждала работа, других — учеба в университетах. Сюда вернутся немногие. Да, разумеется, они провели незабываемое лето, но в следующем году надо отправиться куда-нибудь еще. В Непал, например. Или в Швецию.
— Разве тебе не пора в Штаты? — спросила у Эрика Джулиана.
— Могу немного задержаться. Мне же обещали путешествие перед началом работы.
К тому же не вовремя сейчас эти отъезды, некстати. Все силы кибуца брошены на уборку урожая, рабочих рук и так не хватает. А тут, как назло, приходится отпускать людей. Нет, если он и уедет, то не сейчас, а позже, когда страда пойдет на убыль.
На самом же деле он не мог с ней расстаться. Пока не мог.
Наконец урожай собрали. Можно перевести дух. Отдохнуть. Эрик еще не видел Иерусалима. Джулиана не единожды рассказывала о красоте этого города, и он решил выбраться туда с ней вместе на два-три дня. Договорившись, что в воскресенье их подкинут на машине до самого Иерусалима, он сообщил об этом Джулиане.
Она смерила его гневным, негодующим взглядом:
— По какому праву ты распоряжаешься моим временем?
Поначалу Эрик подумал, что она шутит. А убедившись, что шутками тут и не пахнет, искренне изумился:
— Я-то надеялся, ты мне спасибо скажешь! Я о транспорте позаботился.
— А почему ты так уверен, что я хочу с тобой ехать?
— Слушай, ты, часом, не сбрендила?
— Нет. Ни один мужчина не смеет рассчитывать на меня без моего ведома.
— Ну, об этом можешь не беспокоиться, — выпалил он, не сдерживая ярости. — Я на тебя вообще не стану больше рассчитывать! — И он ушел не оглядываясь, размашистым широким шагом.
Злость и обида жгли его весь день. Женщины! Она еще предлагает их жалеть! Капризные, непостоянные, безответственные, неблагодарные, глупые… Запас уничижительных слов быстро иссяк, не выразив и сотой доли того, что чувствовал Эрик.
Вдруг у нее все-таки кто-то есть? Невероятно, но вдруг?.. Впрочем, они проводят вместе так много времени: ей и словом ни с кем другим не перемолвиться — некогда! И все же…
За ужином он намеренно сея отдельно от Джулианы. Однако после ужина, когда он пошел проверять коров, она нагнала его возле хлева.
— Эрик, Эрик, прости. — Ее ладонь легла на его руку.
Он не ответил.
— На меня иногда находит… Глупость и дурь. Ты так старался, а я тебя обидела. Прости.
Он растаял.
— Да, но… В чем дело-то было?
— Просто во мне сидит суеверный страх. Я боюсь кому-то принадлежать. И очень дорожу своей независимостью. Ну… в общем, это трудно объяснить…
— Трудно — значит, трудно… — примиряюще сказал он, так ничего и не поняв.
— Только не сердись. Пожалуйста!
— Ладно. Так ты хочешь поехать в воскресенье?
— Да. Очень.
Мини-автобус оказался переполнен. Половину пассажиров составляли дети и подростки. Они всю дорогу пели — пронзительно и очень весело. Дорога вилась среди бурых полей, частично уже распаханных под озимые; позади оставались городки — уродливые цементные коробки посреди голой, стерильной пустоты.
— Большего они себе пока позволить не могут, — пояснила Джулиана, заметив недоумение Эрика. — Нет ни времени, ни денег. Красоту наведут позже.
Что ж, в прошлом красота была. И Иерусалим незыблемо стоит на своем месте. Автобус замер на гребне холма. Внизу раскинулся бледно-янтарный город. Он простирался вширь по равнине до дальних холмов и взбирался на их склоны.
— Он не золотой, — с удивлением заметил Эрик. — Не такой, как поется в песне. Он янтарный. Да, точно. Янтарный.
— Ну, кто выходит? — спросил водитель. — Есть старая традиция: в Иерусалим надо прибыть пешком.
Несколько юношей и девушек соскочили на землю. И Джулиана вместе с ними.
— Знаешь, я даже загадал: пойдешь ты пешком или нет, — радостно сказал Эрик, спрыгивая следом.
Праздник длился три дня. Джулиана прекрасно знала город, и они бродили без всякого путеводителя. Эрик беспрекословно подчинялся, куда бы она его ни повела.
— Жаль, нельзя осмотреть весь город, — вздохнула Джулиана. — Восточный Иерусалим принадлежит арабам, нас туда не пускают. А древний еврейский квартал, которому больше двух тысяч лет, был разрушен и захвачен арабами во время налета в сорок восьмом году.
И все же исходить и осмотреть город за три дня было немыслимо. Музеи и археологические раскопки. Узкие, запруженные людьми переулки Старого города — дурно пахнущие, но необыкновенно живописные, глаз не оторвешь. Арабские женщины в черных накидках, мужчины-арабы в куфах. Тесные мастерские ремесленников, где кроят кожу и куют медные украшения и посуду. Они прошли Крестный путь с начала до конца. Услышали на рассвете крик муэдзина — мрачный, страшный, от которого кровь стынет в жилах. А в полдень они услышали его снова и увидели возле мечети коленопреклоненных людей, обративших к Мекке лица и молитвы.
На окраинах города по каменистым пустошам бродили козы, перепрыгивая с валуна на валун, со скалы на скалу, и на их шеях позвякивали колокольцы. Мужчина вел по улице караван облезлых верблюдов, которые моргали большими глазами на слепящем, добела раскаленном солнце…
Они слушали заунывные восточные мотивы. Танцевали вечером хору. Заглядывали в темные, старые магазинчики.
— На этой улице живут йеменцы, — пояснила в одной лавке Джулиана. — Большинство из них ювелиры, серебряных дел мастера.
— Я хочу купить тебе что-нибудь, — сказал Эрик.
— Ой, но я вовсе не затем тебя сюда притащила! Просто тут очень интересно. Они переехали сюда из Йемена…
— Купим браслет, один из этих. Выбирай, — скомандовал Эрик. — Нет, этот слишком простой, возьми помассивнее.
Хозяин магазинчика протянул им великолепный, тончайшей работы серебряный браслет.
— Вот этот годится, — решительно сказал Эрик. — Разумеется, если он нравится даме.
— О, да, даме нравится! — воскликнула Джулиана.
Когда они вышли на улицу, она спросила:
— Эрик, неужели ты так богат? Такой дорогой подарок…
Эрик был немало тронут. Браслет-то оказался совсем дешевым.
— Нет, — ответил он. — Я не богат. Хотя по здешним меркам меня могут счесть и богачом.
В последний день их пребывания в Иерусалиме Джулиана сказала:
— Самое лучшее я приберегла напоследок. Мы сейчас пойдем в синагогу.
Он засмеялся:
— Ты забыла! Я бывал в синагогах много раз!
— В такой наверняка не бывал.
Они остановились в конце длинного переулка.
— Похоже на средневековую Европу! — ахнул Эрик.
— Так и есть. Ее сюда перевезли. Видишь, в Иерусалиме есть все, абсолютно все!
В старинной, каменной, похожей на коробочку синагоге они на время расстались: Джулиана поднялась по лестнице на балкон, где читали молитвенник скрытые от мужских взоров женщины. Сквозь решетку она могла рассмотреть внизу, за молитвенными столами, закутанных в талесы мужчин. Где-то среди них был и Эрик. Мужчины говорили нараспев и покачивались в такт.
Они встретились у выхода.
— Тут все выглядят точно древние старцы! — сказал Эрик.
— Это из-за бород и черных одежд.
— Только подумай! Они молятся так уже три тысячелетия!
— Может, и дольше.
— Мой дед тоже ходил в такое заведение на Нижнем Ист-Сайде. А потом стал посещать реформистскую синагогу. — Эрик улыбнулся. — Знаешь, по-моему, ему все-таки больше по нраву старые каноны. А бабушке, безусловно, новые.
— Ты почувствовал? Этим людям ни до чего нет дела — ни до политики, ни до войн. За порогом собственного дома их не заботит ничто.
— Они ждут Мессию, который сделает мир таким, каким ему надлежит быть.
Джулиана задумчиво покачала головой:
— Их молитву не прервут ни налеты, ни войны, ни — упаси Боже — поражение…
— Это и есть вера. Они веруют. И я им завидую, — отозвался Эрик.
Джулиана взглянула на него с любопытством:
— Ты что же, ни во что не веришь?
— А ты? — ответил он вопросом на вопрос.
— Верю. В свободу и личное достоинство.
— Ну, под этим я тоже подпишусь.
— Возможно, никакой другой веры человеку и не надо. За это стоит жить и умереть.
— Безусловно. Только я пока умирать не хочу.
— Я тоже не жажду.
— Спроси меня лучше, чего я хочу, — велел Эрик.
— Чего же ты хочешь?
— Жить там, где живешь ты. Остаться рядом с тобой навсегда.
Джулиана помрачнела:
— Ничто не бывает навсегда.
— Ты правда так считаешь? Мне тяжело это слышать.
— Я знаю.
— Я хочу жениться на тебе, Джулиана. И это ты тоже знаешь.
— Эрик! Ты слишком молод. Даже для своих лет.
Он остановился посреди улицы.
— Удар ниже пояса!
— Не сердись. Но ведь я правда старше. Мне уже двадцать четыре года.
— Ты что же, думаешь, я считать не умею? И какая, собственно, разница, сколько кому лет?
