— А это не опасно?
Мама колебалась, но я знал, как ее убедить.
— Хорошо бы посетить Святую землю, увидеть Назарет и Вифлеем.
Морис навел справки, и цены его не вдохновили. «Не теперь, — сказал он. — Сам знаешь, как в последнее время шли дела…» Все кончилось как всегда: мама объявила, что в августе мы отправимся в Перро-Гирек.
Патрик Бонне приступил к делу не откладывая. Идей у него было хоть отбавляй. Он нанял архитектора, и они занялись поиском идеального решения. В последней версии бар отделялся от ресторана, входов становилось два, старая кухня ликвидировалась, за счет чего расширялось помещение главного зала и увеличивалось количество столов. Комната, принадлежавшая клубу, должна была стать новой кухней, обслуживающей и бар и ресторан. Кроме того, Патрик решил заменить банкетки и отделать зал ресторана в стиле пивной, которую держал его кузен на площади Бастилии. Новому хозяину «Бальто» проект очень нравился, но он все-таки решил поинтересоваться и нашим мнением. Мадлен была не в восторге, она поняла, что территорию придется освободить раньше намеченного срока.
— Если все тут разломаешь, переделка дорого тебе встанет.
— Зато мы сможем накрывать ужин на сто человек.
— Вечером приходят только завсегдатаи, остальные предпочитают заведения на Монпарнасе. Много народу бывает в полдень.
— Ничего, привлечем новых клиентов. А ты сможешь поехать отдохнуть.
Патрик устроил отвальную для Мадлен. Заодно мы отпраздновали начало строительных работ. Впервые за все время своего существования «Бальто» не будет работать в августе и откроется только в сентябре. На следующий день появились рабочие, и мы с Сами помогли им погрузить старые банкетки в грузовик. Бригадир попытался открыть дверь клуба, но не сумел вставить ключ в висячий замок. Я тоже попробовал, но не преуспел. Бригадир позвал Патрика, тот пустил в ход отвертку, ничего не добился и сказал:
— Похоже, замок взломали. Ну и черт с ним…
Он взял клещи, выкрутил винт, вошел, зажег свет и вскрикнул от удивления. Мы тоже вошли и увидели висящего в петле Сашу. Веревка была короткой, ноги находились сантиметрах в тридцати от пола. Нам показалось, что Саша еще жив. Мы кинулись, чтобы снять его, и поняли, что ошиблись: тело было твердым, как дерево. Патрик закричал, чтобы вызвали полицию. Сашино лицо было почти черным, открытые глаза смотрели в потолок, шея чудовищно распухла. Нижняя челюсть была свернута, но шина, поставленная после операции в больнице «Кошен», как это ни странно, не слетела. Рядом с телом валялся перевернутый стул. Комната за несколько секунд заполнилась людьми — пришли остальные рабочие, набежали посетители, все ахали и охали, выражая ужас и недоумение. Жаки тронул меня за плечо — я так и не отпустил Сашины ноги и все пытался приподнять тело. Я шагнул в сторону, но не смог оторвать взгляд от Сашиных скрюченных пальцев. Сами вытолкал всех из комнаты, остались только Патрик, Жаки и я.
— Кто он такой? — спросил Патрик.
— Тот, которому на днях набили морду, — объяснил Жаки.
— Почему он сделал это здесь? Мало нам ремонта, так теперь еще и висельник.
У меня на глазах выступили слезы. Не знаю, от бешенства или от горя. Я повторял про себя: «Этого не может быть! Прошу тебя, Саша, только не так. Кончай придуриваться!» Мы услышали вой полицейской сирены. Он приближался, становясь все громче и невыносимей. Ну почему, Саша? Мы бы выпутались. Всегда можно найти решение. Почему ты ничего мне не сказал? Не доверял? Разве мы не были друзьями? Так почему? Черт возьми, зачем ты это сделал? Полицейские попросили нас покинуть помещение.
* * *
Смерть Саши стала «тайной желтой комнаты».[189] Никто не мог понять, как он попал в клуб: дверь была закрыта на два ключа, висевших на связке, с которой Патрик Бонне не расставался ни на минуту. Кто открыл дверь? И кто ее закрыл? Куда делись ключи, ведь внутри их не оказалось? Полиция не сумела решить эту загадку. Нас допросили. Никто ничего не видел и не слышал. За стоявшими у стены табуретками обнаружился шнурок пятидесятисантиметровой длины, но определить, принадлежал он Саше, кому-то другому или валялся там тысячу лет, было невозможно. Один из полицейских предположил, что Саша открыл висячий замок куском проволоки или шпилькой (ни того ни другого, правда, не нашли), а закрыл, обмотав шнурком. Такими приемами пользуются грабители. Мы попробовали повторить этот трюк, но ни у кого не получилось. Под окном, выходящим на бульвар Распай, на тротуаре, они обнаружили погнутый гвоздь и решили, что им Саша взломал главный замок, потом закрылся изнутри, выбросил гвоздь в окно и повесился. Каждый из нас попытался проделать эту операцию, но никто не сумел, даже Сами, водившийся в молодости с дурной компанией. Никто не поверил в эту идиотскую, как из дешевого боевика, инсценировку. Вероятней всего, кто-то помог Саше умереть или убил его, а потом вышел, запер замок и задвинул засов. К сожалению, эту гипотезу разрабатывать не стали.
«Тайна повешенного с Данфер-Рошро» — так «Франс суар» озаглавила заметку в самом низу пятой полосы, посвященную Сашиной смерти. Да какая там заметка — информашка! Умер некий человек по имени Саша (имя условное), проживавший во Франции нелегально. На следующий день об этом забыли. Как будто волна отхлынула назад, стерев все следы на песке. Убийство Саши так и не раскрыли. Многие считали, что его убил КГБ или другая секретная служба. Эксперты не сумели определить, являются ли синяки и гематомы на лице покойного результатом драки с Игорем, или их нанес кто-то другой незадолго до смерти. Возможно, он сцепился с кем-то еще? На затылке у Саши была рана. Как он ее получил? Упал, сбежав из больницы? Или его оглушили перед тем, как повесить? Вскрытие показало, что Саша погиб двое суток назад, по времени это совпадало с его бегством из больницы. Других ран на теле не было. Следователь закрыл дело. Похоже, правда никому не была нужна. Я не сомневался — и был не одинок в этом мнении, — что Сашу устранили те, от кого он всегда скрывался. Когда Сашу вынули из петли, его положили на сдвинутые столы. Один из полицейских закрыл ему глаза. Ключ, который он всегда носил с собой на шее, исчез. Я считал это доказательством того, что Сашину смерть замаскировали под самоубийство, чтобы забрать ключ и выкрасть содержимое тайника, но мне не с кем было об этом поговорить.
Три дня спустя я получил заклеенный скотчем конверт из коричневой крафтовой бумаги, надписанный Сашиной рукой. Внутри лежал ключ на шнурке, завернутый в белый листок бумаги. Никакой приписки не было, но на обороте я заметил красный отпечаток пальца. Скорее всего, кровавый. Штемпель был смазан, и я даже через лупу не сумел разглядеть на нем дату. Если конверт отправил Саша — а судя по отпечатку, это сделал он, — конверт должен был прийти на день или два раньше. Почему на то, чтобы преодолеть расстояние в тысячу метров, понадобилось целых пять дней? Я задал вопрос почтальону, но вразумительного ответа не получил.
* * *
Я дождался, когда все уснут, и в одиннадцать вечера отправился на улицу Монж. Свет в окнах не горел, во дворе было тихо. Я по-кошачьи бесшумно, держась за перила, чтобы не споткнуться, поднялся по лестнице на последний этаж, зашел в туалет, закрыл дверь и зажег свет. Взобрался на приступку, как делал Саша, вставил ключ в скважину за трубой, опустил тяжелую металлическую пластину и сунул руку в тайник. Меня поразило, как много всего там хранилось: толстый альбом со старыми фотографиями, перетянутые ремнем картонные папки, три толстые тетради на русском языке, штук двенадцать блокнотов и блокнотиков, томик Хемингуэя, зеркальный фотоаппарат «Лейка», чемоданчик с объективами и толстый конверт с надписью: «Для Мишеля Марини». Я удостоверился, что в тайнике больше ничего нет, закрыл его, сложил все в ящик для овощей, прихваченный со двора, и тем же путем покинул здание. Вернувшись домой, я сразу ушел к себе, начал разбирать Сашины сокровища и первым делом вскрыл конверт. Внутри лежали двадцать страниц, исписанных с обеих сторон четким разборчивым почерком…
Мишель,
если ты читаешь это письмо, значит я наконец обрел долгожданный покой…
Горящие в менорах свечи отражались в висящем напротив зеркале. Ирина на мгновение задержала взгляд на своем отражении — морщинистое лицо, седые волосы — и устало вздохнула. Близилась ночь великого праздника. Она постелила скатерть, вышитую венгерским крестом, расставила на столе бесценные бокалы из хрусталя-баккара и сервиз лиможского фарфора, купленный ее мужем до революции. В центре красовалось огромное блюдо, привезенное из Стамбула, — когда-то туда можно было доехать поездом из Одессы. Пятнадцать приборов. Тридцать бокалов — по два каждому сотрапезнику, даже детям. Когда-то в третий бокал ставили срезанные живые цветы, но это было в другой жизни. В скованном холодом и страхом городе никто цветами не торговал, поэтому Ирина сделала их из бумаги, сплела в гирлянды и венки и украсила стол. Она достала из шкафов милые сердцу вещицы — когда-то их покупали ради удовольствия, теперь они стали ненужными и к тому же опасными. Ирина не знала, правильно ли поступает, прикладывая столько усилий и так рискуя ради ужина, но твердо решила, что сделает все, что до́лжно. Никто не посмеет сказать, что она дала слабину. Вместе с сестрой, невесткой и кузинами она испекла запрещенную советской властью мацу. Женщина на то и женщина, чтобы нарушать запреты. Разве можно праздновать бегство из Египта без этого плоского бездрожжевого хлеба? Ирине пришлось проявить чудеса изобретательности — еще один атавизм, доставшийся в наследство от предков! — чтобы достать муку, цыплят, зелень, огурцы, сельдерей, черную редьку и жареную телятину на косточке. Они варили бульон с кнейдалах,[190] готовили фаршированного карпа для праздничного ужина, приняв все меры предосторожности, чтобы никто из соседей ничего не увидел, не услышал и не унюхал. Ирина вспомнила, как они с мужем Эмилем праздновали блокадный Песах (вскоре после этого Эмиль умер от голода). У них не было ничего, кроме сухого хлеба, но Эмиль сказал: «Во времена инквизиции севильские мараны[191] завели самоубийственный обычай — готовить на Седер[192] роскошный ужин. Им следовало быть тише воды ниже травы, не высовываться, таиться, а они говорили: „Пусть этот Седер будет лучшим в нашей жизни, ведь он может оказаться последним“». Для Ирины стало делом чести сделать все, как велят традиции.
