Ознакомительная версия.
…потому что мне хотелось нормальную семью, понимаете? Чтобы готовить по кулинарной книжке, я купила даже; и чтобы ребенка… А какой женщине не хочется?
…потом все полетело, после той истории с КГБ, все. Митя в вечернюю школу устроился, это для него каторга была.
…я по ночам ждала, что меня арестуют, его тоже, и мы потеряемся. Они ведь по ночам все больше…
…потом управдом говорит: имущество забирайте, гражданочка, а то я квартиру опечатывать должен. А там имущества – картотека да рукопись, я уговорила подождать, чтобы книжки взять. Говорю с ним, а сама реву, тушь течет…
Карл осторожно спросил:
– Его… мужа вашего тогда… – как закончить, он не знал.
Инга погасила сигарету.
– Нет, не арестовали. Наверняка перетрясли квартиру, мы тогда уже не жили вместе. Сейчас подумать, из-за какой ерунды… Сама я виновата. Фыркнула, ножкой топнула: вот какая я гордая! Не гордая – глупая была. Потом все время казалось, что, если бы не развелись мы тогда, то и не было бы ничего. Так всегда, наверное, а в то время… Митю выкинули из университета, потому что он дал мне машинку, а я одолжила ее одной приятельнице. Так и не знаю толком, что на ней печатали.
Женщина усмехнулась.
– Это такая нелепость, такая чушь, вся эта возня! Понимаете, у него… у Мити коврик из-под ног выдернули, даже в научную библиотеку больше ходить не мог. Он шутил: пишу, говорил, наедине с Голсуорси. Только пил много. Как чувствовал: принес мне один экземпляр, беловой. Держи, говорит, у себя. Мало ли… А что «мало ли», не сказал. Да он и сам не знал.
Помолчала.
– Я держала рукопись на работе, в библиотеке. Ну, чтобы читать спокойно, днем-то нет никого, несколько пенсионеров сидят по углам. Не в столе держала, а в кладовке со старыми журналами, они давно списаны были.
– А потом, – она горько улыбнулась, – я часто думала: на что им сдался этот Голсуорси? Да Митя с тем же успехом мог бы Толстым заниматься! Это далеко отсюда, далеко от нашего времени! Может, они так шутили, им просто скучно было, как вы думаете?
К счастью, ответа она не ждала, монолог продолжался.
– Митя остался неприкаянным, ведь для него Форсайты эти были всем, понимаете? Да он женат был не на мне – на своих Форсайтах! И никто больше не был ему нужен. Это меня и разозлило, я… взбрыкнула. И когда поняла, ну, про Форсайтов, то кулинарную книгу подарила кому-то, она совсем новая была. Тогда мы и развелись. Пойдемте, я вам рукопись покажу, – закончила она безо всякого перехода.
Домой он возвращался в темноте. Медленно шел по улице и вспоминал сегодняшний вечер, словно перебирал карточки с краткими пометками.
Дымящийся кофе, и как она дула на пенку.
Коробки от ботинок, в которых плотно стоят карточки, карточки, карточки; «тут не все, конечно».
Швабра, криво торчащая из ведра.
Сигаретный дым, а сквозь него – солнце, и все становится похоже на передержанный снимок.
Толстая пачка машинописи. «В книге, – говорит Инга, – страниц будет втрое меньше, Митя просил печатать в два интервала, чтобы вносить исправления. Это если книга будет».
«Коврик из-под ног».
Шутка (или разминка) грозного Комитета, которую все остальные приняли всерьез. Например, университет.
Как она гордо сказала: «Не треп для учебника, а глубокий анализ текста, без поправок на нашу реальность».
Горькая улыбка: «Он был романтиком».
Как она что-то постоянно вертела в руках: то ложку, то карандаш, то сигарету. Короткие ногти без лака, крупные костяшки пальцев.
Диван у стены, покрытый пледом, торшер и низенький столик. Книги на полке. Стопки книг на полу, на обоих подоконниках – ее или Присухины? На стенке гравюра: башня с петушком в Старом Городе.
Вопрос, который она не решалась задать; уже в дверях спросила: «Митя… долго мучился?». Карл ответил уверенно и твердо, хотя никакой уверенности не чувствовал: «Нет; сразу».
Поверила ли?
Как перекрестилась, что-то прошептав.
Он уже подходил к дому и вспомнил почему-то, как возвращался от машинистки с перепечатанной рукописью отцовского сценария и как с того вечера возненавидел слово «добротный».
На столе рядами лежали карточки, как раньше лежали Присухины, только эти были чистые, не исписанные. Списанные, но не исписанные, хмыкнул задумчиво.
За окном горели уличные фонари, слышались голоса. Не зажигая света, он смотрел на стол, и ровные светлые прямоугольники были похожи на освещенные окна, пустые и голые, словно новые жильцы еще не вселились, а только зашли посмотреть, где им предстоит жить.
Карл не знал, каково это – ждать ареста.
Тогда, в сороковом году, отец с матерью тоже не ждали ареста, да и не было арестом то, что произошло: приказ – ссылка – эшелон – отправка. Карлушка ничего не запомнил, кроме трясущегося пола под ногами. Пол дрожал, и это было весело. Для него ссылки не было – был переезд, они теперь будут жить в другом месте. Дети быстро привыкают к переменам: они воспринимаются как приключения. Как и через год, в свои пять с небольшим лет, он плохо представлял себе войну, мысленно видя только храбрых всадников с копьями и в развевающихся плащах.
Теперь ему почти сорок два, но много ли он знает о КГБ, за исключением нескольких мнимо опасных анекдотов, которые знают все? Между тем КГБ существует и функционирует, однако преследует не столько иностранных шпионов, сколько диссидентов, поэтов, непричастных людей вроде Присухи, а также… пишущие машинки.
…за которыми сидят другие люди, другие машинистки. Красивая Таисия Николаевна тоже могла бы перепечатывать самиздат – например, Солженицына; почему нет? Она охотно берет – или брала – на дом халтуру.
Инга. Странное знакомство, еще один абсурд. Ее короткий рассказ – сага доцента Присухи. История вытеснения из жизни человека, который не родил ребенка, но посадил свое дерево – оставил рукопись.
Глубоко внутри щемил и царапал душу крохотный фрагмент из жизни женщины, которая мечтала стряпать по книжке, родить ребенка, но осталась одинокой хранительницей рукописи.
…которая станет ли книгой? И если станет, то когда?
Карлу часто казалось, что он пребывает одновременно в двух параллельных – другого слова не подобрать – реальностях. Одна, привычная, давно обжитая, включала работу, мать и быт.
Не обходилось без осложнений. Недавно он категорически отказался ехать в колхоз, вызвав у начальства досаду: «Что, в командировку тоже не поедете, Лунканс?». – «Поеду, если возникнет необходимость. А в колхоз – не могу: мать нездорова». От него отстали быстрее, чем ожидал.
С матерью стало трудно, особенно потому что перемены в поведении невозможно было предвидеть. «Не хочу вас огорчать, – сказал Карлу невропатолог, – это склеротические явления, и вот здесь, – он постучал себя по костистому черепу, – все меняется только в худшую сторону».
Доктор сам изменился в ту же сторону. Толстого старика больше не было: о былой грузности напоминали только глубокие морщины. Он уже не курил и дышал тяжело, надолго замолкая посреди беседы, чтобы перевести дух. Руки были усеяны темно-коричневыми пятнами. Такие же пятна темнели на лбу.
На вопрос о лечении склеротических явлений старик ответил неохотно, что – лечат, да… Нейролептиками, скажем; а потом лечат последствия. И махнул рукой. «Депрессия, сколько угодно; и что тогда?» Конверт отвел спокойно и решительно. «Это ни к чему, – сказал, отдышавшись. – Не обижайтесь». Добавил: «Пусть ваша матушка в Париж ездит, или куда там… Вот когда возвращаться откажется, тогда и лечить принимайтесь», – и протянул руку, прощаясь.
…Выпадали дни и целые недели без «склеротических явлений», и Карлу тогда казалось, что старый доктор ошибся; но потом выяснялось: нет, он был прав. Например, на хуторе, когда мать встретила его озабоченная:
– Собака пропала. Я бегаю, зову; соседи-то новые, не знают ничего. Твердят, что не видели.
Что было не удивительно: мать искала Пика, собаку его детства, но Карл понял это не сразу. Когда сообразил, последовал совету доктора.
– Найдется, мама. Я поищу.
Он помнил слова старика: «Пусть вас это не мучит. Вы не обманываете, а подыгрываете, как на сцене; входите в ее мир».
Мир, в котором мать была хозяйкой, был путаным, не всегда понятным, неожиданным. К событиям, подлинным или мнимым, примыкали вещи той же степени реальности. В нем, этом мире, терялись и находились – или забывались – странные предметы, жили не известные Карлу люди, бурлили события, происходившие либо очень давно, либо только в ее воображении. Труднее приходилось, когда реальность переплеталась с вымыслом, как в истории с давно умершим Пиком: в рассказе каким-то образом присутствовала Анна Яновна, и переубедить мать было невозможно. «Анна Яновна его баранками кормила, когда мы гуляли! А потом смотрю – нет, нигде нет!»
В другой раз Карлушка застал мать, обложенную бумагами и бумажками, она что-то искала. Выяснилось даже, что: справку. Какую справку? Взносы, твердила мать, взносы в больничную кассу, которые, она опасалась, «Герман не заплатил вовремя». Нужно было найти какую-то «книжку», где якобы все про эти взносы сказано.
Ознакомительная версия.
