Встречаюсь на перекрестке с каким-то человеком и плачу шестьсот долларов наличными за два «членских» билета на службу в йом-кипур в консервативной синагоге в Скарсдейле.
Эшли волнуется и настаивает, чтобы мы пришли пораньше ради хороших мест. Мы высиживаем долгие часы, и когда наконец доходит до молитвы «Видуй», общего покаяния в грехах, я оказываюсь вместе со всеми, бью себя в грудь и повторяю: «За все грехи, что совершил я перед Тобою». Этих грехов не меньше двадцати четырех: грех предательства, грех злосердечия, грех введения других в соблазн, грех вкушения запретной пищи, грех произнесения лживых слов, грех насмешки, грех презрения, грех обиды ближних своих, грех дерзости, грех отпадения от Бога… Я вместе с остальными бью себя в грудь и повторяю вслед за раввином литанию наших прегрешений. Виновен. Виновен во многом, в чем даже не подозревал возможности быть виновным.
– Мы плохие, – шепчет мне Эшли. – Ты только послушай, что мы совершили, сколько наделали горя и бед.
У меня на миг проясняется мысль:
– Эшли, мы люди. Мы каемся, потому что вопреки нашим лучшим намерениям всегда приносим вред себе и другим. Вот почему каждый год мы просим прощения у тех, кого обидели, и каждый год предстаем перед Богом и просим, чтобы Он даровал нам прощение.
Она начинает плакать.
– Это так ужасно!
– Что именно? – спрашиваю я.
– Быть человеком.
Как гром с ясного неба раздается звонок из департамента социальных служб с предложением запланировать посещение на дому в связи с неотвеченным заявлением о приеме в семью ребенка на патронирование.
– У нас отмена, и социальный работник может вас посетить завтра. Или же я могу записать вас на двадцать третье декабря.
– Завтра вполне, – говорю я. – В какое время?
– В любое с девяти утра до пяти вечера.
– Можно ли как-то точнее? – спрашиваю я.
– Нет, – отвечает женщина.
– Хорошо, договорились.
Социальный работник подъезжает в невзрачной машине около двух часов дня. Тесси лает.
– Не люблю собак, – говорит женщина.
– Хотите, чтобы я ее запер в другой комнате?
– Да, если можно.
Я беру Тесси на поводок и прошу Мадлен ее подержать. Эскортирую в дом социальную работницу и ее толстую папку.
– Так мальчик уже живет здесь? – спрашивает она.
– С весны, – отвечаю я. – По просьбе его тетки.
– Где он спит? – хочет знать женщина.
Я ее веду в комнату Нейта и показываю двухэтажную койку – Рикардо на нижней с мягкими игрушками-зверушками.
– Он любит животных, – говорю я, показывая ей лягушку и черепаху.
– Как он добирается до школы?
– Он и Эшли, моя племянница, вместе ходят туда пешком.
– Вы прошли курсы для приемных родителей по обучению детей?
– Еще нет. Я записался на те, что начинаются примерно через месяц – на раньше не было мест.
– Вы подумали о том, какое влияние окажет приемный ребенок на вашу семью?
– Да, – отвечаю я. – Семья в полном восторге. Это изначально была идея детей.
– Ваш подход к дисциплине?
– Твердый, но гибкий.
– Я вижу, ваши родители живут с вами.
Я киваю, но ничего больше не говорю.
– А что это за строение во дворе?
– Временное, – отвечаю я. – Праздновали приход осени.
– Мальчику там спать нельзя, – говорит она твердо.
– Естественно, нельзя, – соглашаюсь я и киваю.
– В вашем заявлении говорилось об одной кошке? – спрашивает женщина, когда мимо пробегают две.
– У нее родились котята, – отвечаю я, ведя ее дальше для осмотра дома.
– Сколько детей живут в доме?
– Трое.
– Ты не забывай наших коричневых деток! – кричит Мадлен. – Всего пятеро.
При упоминании «коричневых деток» социальный работник заметно ощетинивается.
– Это двойняшки! – кричит Сай, перекрывая комментатора турнира по гольфу.
– Эти детки – куклы из Южной Африки, – объясняю я. – Куклы для пожилых людей полезны. Они их считают настоящими детьми.
Социальный работник кивает без всякого интереса.
– Если вас утвердят, вам будут платить за предоставление жилья и за уход, вы получите пособие на одежду. Можно запрашивать деньги на специальные цели, например, на программы послешкольного обучения, дополнительные занятия, зимнюю куртку и одежду для посещения религиозных мероприятий. Но при существующих ограничениях бюджета просить не имеет смысла. Чтобы не было даже видимости эксплуатации детского труда, прошу вас не поручать ребенку готовку, уборку и вообще что бы то ни было, что может быть сочтено работой по найму.
Она дает мне подписать какие-то бумаги и уезжает.
– Надеюсь, ты не наймешь эту женщину здесь работать, – говорит Мадлен. – Нам с Тесси показалось, что она строит из себя.
Звонок Аманды застает меня в «Эй-энд-пи». Я оглядываюсь, думая, не здесь ли она, наблюдает за мной из-за караваев хлеба или выглядывает из-за горки навелинов. Я часто здесь бываю, потому что продуктов нам теперь нужно больше, чем раньше, и аппетиты хороши и у молодых, и у старых.
– Где ты?
Она не хочет отвечать.
– Как ты?
– Нормально. А ты?
От неожиданности ее звонка я чувствую, что меня застали врасплох, столкнули нос к носу.
– Хорошо, – отвечаю я. – Смешно, но я сейчас как раз в «Эй-энд-пи». Тут поменяли интерьер, сделали новый проход, как извилистая сельская дорога. Чтобы шопинг был отдыхом, более естественным действием.
Долгая пауза.
– А еще что? – спрашивает она.
– Я закончил книгу. – Немного о себе, умалчивая об ударе молнии. – Твои родители в отличной форме, дети в школе. А ты что делаешь?
– Трудно сказать.
Я чувствую, как во мне растет раздражение. Ее непроницаемость, которая меня к ней тянула, вот эта невозможность узнать, что она на самом деле думает, теперь злит.
– Можно задать тебе вопрос? – спрашиваю я и делаю паузу. – Когда «случится», хочешь ли ты об этом знать?
– Нет, – отвечает она уверенно. – Совсем не хочу. Мне нравится не знать, просто воображать. А знание может что-то изменить, и мне придется делать что-нибудь другое. Не хочу быть обремененной.
– Хорошо, – говорю. – Тогда сделай мне одолжение…
– Какое?
– Не звони больше по этому телефону. – Я перевожу дыхание. – Это все как-то не про тебя, Аманда. Не похоже на тебя оставить родителей с совершенно чужим человеком, как сдают пальто в гардероб, а потом только проверять, словно хочешь удостоверяться, что все там, где ты оставила.
Я слышу шелест бумаги.
– Еще пара моментов, – говорит она, полностью игнорируя все мной сказанное. – Мои родители каждый год ездят в Вест-Пойнт на игру команд армии и флота. У них сезонные билеты. Они тебе говорили?
– Нет, даже не заикнулись.
– И у них двадцать пятого сентября будет годовщина. Сорок пять лет.
Пока она говорит, я перехожу в молочный отдел и нагружаю тележку: нежирное молоко для Рикардо, молоко без лактозы для Сая, соевое для Эшли и растворимый «Максвелл-хаус мокка» с перечной мятой и молоком для Мадлен – она этот напиток называет своим наркотиком. Я хожу вдоль проходов, набирая хлеб, крекеры, бумажные полотенца, а тем временем Аманда продолжает сообщать мне подробности насчет того, что нужно прочистить трубу в доме и проверить, чтобы были подняты штормовые окна. Она выгружает информацию, и каждый бит кружится как осенний лист, в нисходящем потоке опускаясь на землю. Еще через несколько минут я говорю:
– Аманда, перестань. Тебе больше не нужно обо всем этом волноваться. Это не важно – да все это вообще не важно, обыденность.
– Из этой обыденности жизнь состоит, – отвечает она. – Я все это записала и смогу передать.
– Есть инструкции, так что ничего передавать не нужно. Мне пора ехать, – говорю я, готовясь повесить трубку. – Ну, береги себя.
В машине по дороге домой меня наполняет неодолимый ужас – а не перегнул ли я палку? Не захочет ли она отомстить? Я представляю себе, как Аманда прокрадывается среди ночи в дом и уводит родителей вниз по лестнице, забирает их снова себе. Представляю, как стараюсь опередить ее – всех собираю и ухожу в подполье, как в какой-нибудь программе защиты свидетелей. Сай и Мадлен теперь мои, они нужны мне, они нужны детям. Я не могу себе позволить их потерять.
Сай говорит, что ему нужна моя помощь.
– Надо съездить тут недалеко – в старый дом. Я там кое-что оставил.
– Не вопрос. Скажем мистеру Гао, и он нам привезет.
– Нет, надо поехать нам с тобой, вдвоем, сегодня. И лопату взять.
– Правда? – спрашиваю я.
– Правда.
Я звоню мистеру и миссис Гао и сообщаю им, что мы нанесем неожиданный визит, и прошу их делать вид, будто они нас не видят. Как только темнеет, мы едем туда с двумя лопатами и двумя налобными фонарями, которые я купил в том же магазине.
Сай отсчитывает десять шагов от двери в подвал, потом три шага влево и начинает копать.
– Глубина примерно восемнадцать дюймов, – сообщает он.
