Я сочинил ей письмо, писал даже по ночам, получилось десять с лишним страниц. Пытался объяснить, что она очень рискует, ее может унести мутный поток жизни. Поднебесная процветает — всеобщее благоденствие; в Поднебесной беспорядок — благоденствие исчезает. В обществе мутный поток скрыт от глаз, как же это прискорбно. Зачем она зазубривает «Словарь знаменитостей», все эти знаменитости, весь этот «избранный круг» до добра не доведет.
Разве мог я оставаться спокойным? Я раскрыл ей душу; после встречи на «Красной звезде» в моем сердце пустила ростки любовь, и я ей в этом признался. Я написал: да, это любовь, мне с ней не совладать, поэтому я и решился излить ей свою тревогу и свою надежду.
Это был безрассудный поступок. Позднее я узнал, что у нее уже был парень, студент университета Цинхуа[72], сын ученого. Ты уж извини, что не называю его имени — все как было написано в предсказании, когда били в барабаны и дарили цветы: молод, энергичен, блестящие перспективы. А я в ее глазах — заурядность. Тем более, после того, как наговорил столько неприятного. Последний идиот и тот не написал бы такого. Хорошо любовное послание!
Однажды мы случайно встретились с ней, кивнули друг другу и как ни в чем не бывало обменялись приветствиями, но я слышал от однокурсников, как она обо мне отзывалась — завистник, ханжа, играет в благородство и прикидывается влюбленным…
Цинь Цзян поднес руки к груди, хрустнул пальцами и умолк. На него было больно смотреть. При свете фонарей наши тени то делались крошечными, то увеличивались до огромных размеров.
— Это все?
— Как будто бы все. — После недолгой паузы он снова заговорил: — Да нет, пожалуй, не все. Иначе зачем бы я стал попросту хлопотать и мучить себя?
IV
Мы поднялись по ступеням к вращающимся дверям гостиницы, вошли, в просторном холле — ни души. Сели на диван.
— Кажется, это ты в прошлую субботу вечером окликнул меня в троллейбусе? А я даже не отреагировал. Верно?
Я кивнул головой, улыбнулся.
— Все по той же причине. Я надоел тебе? Да?
— Вижу, тебя еще что-то тревожит.
— Как-то в театре «Шоуду» я встретил одного из своих бывших друзей, с которыми мы вместе балбесничали в «Матушке-Москве» и «Радости». Его отец как-то связан по службе с выездами за границу.
— Он знает Шэнь Пин?
— Нет. Он сейчас живет не в Пекине, приехал в командировку. Поболтали мы с приятелем, и вдруг я узнаю, что за его сестрой — я с ней знаком — ухаживает сын одного ученого. А из дальнейшего разговора я понял, что это — парень Шэнь Пин.
— В самом деле?
— Я тоже очень удивился и осторожно спросил, не знает ли он об отношениях этого парня с Шэнь Пин. Он с пренебрежением бросил: «Как не знать — знаю! Малышка из Сычуани, училась в вашем университете, прилипла к нему. Он даже жаловался сестренке: мол, надоела! Думаю, парень правду сказал, поиграл — и хватит. Он за моей сестричкой бегает. Собирается за границу! Заручился рекомендательными письмами профессоров, рассчитывает на стипендию Массачусетского технологического института. Мой отец ему протежирует, сроки поджимают…» Дальше я не слышал. По спине пробежал холодок. Я думал только о Шэнь Пин. Снова мутный поток! Мутный поток общества! Поток жизни! А что такое Шэнь Пин в этом потоке? Тонкий стебелек, несущийся по волнам. Печально, что она этого не понимает. Последние два дня она только и говорит о предстоящем отъезде своего парня за границу! Думает, что ей и на этот раз повезет, готова опять повесить на мачту свой платок с фениксами. Ей и в голову не приходит, что корабль наскочит на подводные рифы.
Тогда в троллейбусе никого не хотелось видеть, я даже билета не взял. Не знал, как поступить: сказать или не сказать? А вдруг она не поверит? Опять назовет завистником, а то и провокатором? К тому же я точно не знаю, правду ли сказал мой приятель. Лучше, пожалуй, не говорить. Но как тогда быть с совестью и моим чувством к ней? Мне только сейчас открылось: любовь, особенно первая, никогда не угасает, подует весенний ветер — и она вновь разгорается. Несмотря ни на что, любовь постоянно возвращала меня в прошлое: утренний туман, далекая деревушка, река, развевающийся на ветру платок… Так стоит ли говорить о настоящем!
Я возвратился в общежитие, когда свет был уже погашен. Лег на кровать. Соседи по комнате без умолку болтали, сплетничали. Рассказывали. Один кто-то познакомился с девушкой, такой же чистой, как Бао Чай[73]. Она связалась с государственными преступниками и взяточниками, кто еще так умеет завязывать полезные знакомства, заниматься тайной дипломатией, с целью выезда за границу на учебу… Мне все это до чертиков надоело. Мутный поток, везде мутный поток, он все заливает. Захлестнутый волной гнева, я в ярости зарычал: «Ну ладно! Спать!» Все перепугались. Всю ночь я не мог уснуть.
А утром решил все ей рассказать. Пусть не верит, пусть ругает — я выполню свой долг.
Я увидел ее во время завтрака, подсел к ней за столик. Она удивилась, как-то неуверенно кивнула мне. Я молча жевал. «Шэнь Пин, у тебя… у тебя все в порядке?» О небо! Что я говорю? Я уловил в собственных словах недобрый намек. «Все превосходно». В ее глазах — подозрение и вызов. «Говорят, что он… что твой этот… собирается за границу на стажировку?» — «Пока нет. Прошел все инстанции, осталось получить паспорт. Через месяц с лишним». Она говорила со знанием дела, спокойно. Самодовольство, гордость — все скрыто под маской безразличия. «Инстанции», «паспорт»… Самые модные теперь словечки, и чем больше безразличия в голосе, тем моднее. Я знал наверняка, какую реакцию вызовет то, что я собирался сказать. И, поколебавшись, я решил этого не делать.
У меня созрел совершенно безумный план действий. Даже вспомнить смешно. К счастью, мне не удалось его осуществить. Во мне, видимо, заговорил отпрыск ганьбу[74]. Я узнал адрес ее парня. Решил с ним поговорить, выяснить, правда ли, что он просто разыгрывает эту девушку из маленького поселка. Я собирался без всяких церемоний прочесть ему мораль и заставить раскаяться. Романтично, по-рыцарски! Не знаю, как могла мне прийти в голову такая идея! И несколько дней спустя, под вечер, я пошел к нему.
Я не застал его дома. Мать сказала, что он очень занят. Паспорт получен, и через несколько дней он улетает в Америку. Теперь я был окончательно убежден в том, что со дня на день разыграется драма. Шэнь Пин ведь уверена, что до его отъезда еще целый месяц.
Выйдя на улицу, я вдруг заметил Шэнь Пин об руку с парнем. Я успел отскочить в сторону. На ней было модное платье из серебристо-серого шелка, подчеркивавшее ее стройную фигуру. Свободные концы пояса развевались в такт шагам. Шла она легко, непринужденно, в ней уже не было ничего от провинциалки. Она верила в свое счастье и в свое будущее, не догадываясь о том, что ее ждет. Я смотрел ей вслед, пока она вместе с молодым человеком не скрылась за дверьми дома.
Стемнело. Одно за другим вспыхнули светом окна. На меня упало несколько капель дождя. Но я не уходил, прохаживаясь по дорожке.
В окне третьего этажа, на молочно-белых занавесках движутся тени. Это — они. Возможно, сейчас он ей расскажет всю правду. И через мгновение она, вся в слезах, выскочит прямо под дождь. Уже поздно. Может, я и не зря здесь остался. На худой конец, буду идти за ней в отдалении, сяду в тот же троллейбус, а потом снова буду идти за ней, пока она не зайдет в общежитие… Я боялся ее увидеть, а про себя думал: «Нет, ты все-таки выбеги…»
Пробило десять часов. Тени на занавесках все еще двигались. Шэнь Пин расчесывала волосы. Я видел это однажды и сейчас старался не пропустить ни одного ее движения. Тогда, три года назад, мы шли на «Красной звезде» мимо пика Святой девы. Едва занялась заря, Шэнь Пин стояла на палубе и смотрела на горы. Ее прекрасные волосы развевались на ветру. И она проводила по ним гребнем. Я не мог оторвать взгляда от ее изящной, стройной фигурки. А сейчас… сердце замерло, потом бешено заколотилось. Свет в окне погас. Шлеп-шлеп — я бежал прямо по сверкающим лужам, в несколько шагов достиг двери и помчался наверх…
Но я еще не окончательно потерял рассудок. Добежав до второго этажа, я замедлил шаги. «Зачем я это делаю?» Я спустился вниз, вышел на улицу, закрыл глаза и, подставив лицо дождю, медленно побрел по дороге, сверкавшей после дождя в тусклом свете фонарей всеми цветами радуги. Но, пройдя немного, снова вернулся к темному окну. Мне было больно. За Шэнь Пин. За ее мать. За себя. Я желал лишь одного: чтобы услышанное мною в театре «Шоуду» оказалось ложью, вздором! Только этого я хотел. Но разве была бы тогда Шэнь Пин счастлива? Через год, через два… А может, забыть ее? Ведь теперь ничем не поможешь. Она стала жертвой собственного легкомыслия. Возможно, это и к лучшему. Она задумается над жизнью… И тогда я навечно похороню в своем сердце то, что увидел. И скажу ей, что люблю ее по-прежнему…
