— Здравия желаю, Ал, — сказал Джордж, подражая военному приветствию.
Хейг только угрюмо кивнул в сторону госсекретаря, который сидел за своим столом, держа в руках небольшой клочок белой бумаги.
— О… — Джордж посерьезнел. — Это оно и есть? Киссинджер молча кивнул и передал Джорджу документ, который гласил:
Дорогой господин Госсекретарь!
Сим я отказываюсь от должности президента Соединенных Штатов Америки. Искренне ваш,
Ричард М. Никсон.
Джордж несколько раз пробежал по нему глазами и посмотрел на Хейга.
— А где сейчас президент? — спросил он.
— Строго говоря, — откликнулся Киссинджер, — в настоящий момент у нас нет президента.
Хейг согласился:
— Да. Только подумай, Джордж. Прямо сейчас три самых могущественных парня Соединенных Штатов, а значит, и всего мира стоят рядом в одной комнате. Чувствуешь, как это круто?
— Не уверен, — уклончиво ответил Джордж. Хотя на самом деле он чувствовал, как это круто.
— В любом случае, — сказал Киссинджер, вставая из-за стола, — раз уж мы хотим править как триумвират, нам следует пойти и первыми присягнуть Джерри.
Значительную часть своей взрослой жизни Джеральд Форд провел в должности конгрессмена от штата Мичиган, и это его вполне устраивало. О том, чтобы стать хозяином Белого дома, он даже и не мечтал. И вот теперь он только что стал самым влиятельным руководителем западного мира, и его окружала атмосфера напряженности, которую он на самом деле очень не любил.
Ответственная должность не казалась тяжким бременем для Форда. Это испытание было ему по силам. Но он не выносил постоянной возни среди своих помощников за право пользоваться его благосклонностью.
Будучи опытным футбольным игроком, он сразу распознавал, когда кто-то пытается применить блокировку, прорываясь к куортербеку[69]. И понял, что придется немного очистить поле, чтобы ему самому осталось место для маневров.
Понятно, что Киссинджер должен остаться — для сохранения преемственности курса и престижа страны во всем мире.
И несмотря на настойчивые попытки Хейга доказать новому президенту, что он «исключительно полезный для него человек», Форд решил отослать из Вашингтона этого никсоновского подхалима. К счастью, у него нашелся блестящий предлог.
Он добился назначения Ала Хейга на пост верховного главнокомандующего силами НАТО и, таким образом, смог отправить его в Брюссель. За время своего пребывания в Белом доме при новом президенте Хейг успел уговорить его помиловать Никсона.
Затем, для поднятия собственного статуса государственного политика, Форд, взяв с собой Киссинджера, отправился на встречу на высшем уровне с Брежневым. Естественно, Джордж Келлер их неотлучно сопровождал. Его деловые качества были замечены, да так, что во время длительного полета обратно в Америку на борту номер 1 президент пригласил его для беседы.
— Ну и о чем вы разговаривали? — поинтересовался Киссинджер чуть ли не с завистью, когда Джордж вернулся на свое место.
— Ты не поверишь, Генри, — ответил он. — О футболе.
— Но, Джордж, ты же ни черта не смыслишь в этой игре.
— Слушай, Генри, если я чему-то и научился в Гарварде, так это делать вид, будто понимаю все, о чем идет речь.
Довольно быстро Джордж и Кэти Келлер стали самой известной молодой супружеской парой в общественных кругах Вашингтона.
А Джордж вскоре обнаружил, что его жена обладает замечательным даром общаться с кем угодно. Она могла завязать разговор с любым нужным ему человеком, и особенно была искусна в обращении с «четвертой властью». Журналисты открыли для себя многообещающего доктора Келлера и писали о нем в самых восторженных тонах.
Лишь одно беспокоило. Джордж никак не мог приспособиться к семейной жизни.
Приемы и ужины проходили не каждый день, а дома, после работы, поговорить-то ему было не с кем, кроме как с Кэти. Он обычно со всей серьезностью рассказывал обо всем, что произошло за день. Но на самом деле выходило так, будто он читал ей лекции.
После клятвы, данной при вступлении в брак, он не стал менее осторожным в проявлении чувств. У него получалось давать, но не делиться. Он мог заниматься любовью, но не умел сделать так, чтобы она чувствовала себя любимой.
И все же она не падала духом и терпеливо ждала. Безусловно, он бы в конечном счете научился искусству любви, справился бы и с этим очередным вызовом судьбы, как справлялся и с другими испытаниями в своей жизни.
Но помимо всего прочего у его жены была еще и собственная жизнь. Джордж занимался карьерой, а Кэти — общественной деятельностью.
Тремя годами раньше Конгресс одобрил двадцать седьмую поправку к Конституции, запрещающую дискриминацию женщин по половому признаку. Если большинство штатов, составляющее две трети от общего числа, ратифицируют эту поправку, то равенство между мужчинами и женщинами станет законом для всей страны.
Сторонники поправки о равных правах вели агитационную кампанию в тех штатах, где по ней еще не было принято решение, и Кэти засобиралась в дорогу, чтобы к ним присоединиться.
— Кэтрин, это же просто смешно, — отговаривал ее Джордж. — Если и есть на свете женщина, кому меньше всех нужна эта поправка, так это ты. Ты такая сильная, такая независимая, к тому же талантливый юрист. Господи, если бы ты только изъявила желание, то могла бы стать судьей в Верховном суде.
— Но, Джордж, разве слово «альтруизм» не входит в твой обширный лексикон? Я делаю это не ради себя. Мне хочется встать на защиту миллионов людей, кто выполняет мужскую работу, а получает женскую зарплату.
— Кэти, ты уже заговорила языком памфлета.
— Но ведь это несправедливо, Джордж. Большинство твоих разговоров за обедом скорее напоминают какое-нибудь межведомственное уведомление. А ты считаешь, будто мне приятно это слушать только потому, что речь идет об Афганистане или другом подобном месте?
— Значит, ты выдвигаешь обвинение в том, что я зануда?
— Нет, просто ты считаешь важнейшим в мире лишь то, что обсуждается в стенах твоего кабинета, — вот за это я тебя и упрекаю. — Она тяжело вздохнула. — Неужели так трудно понять, что у других людей тоже есть свои взгляды?
Джордж пустил в ход другие доводы, касающиеся личных отношений.
— Послушай, больше всего меня волнует то, что мы будем в разлуке.
— Совершенно с тобой согласна, — сказала она и язвительно добавила: — Так почему бы тебе не взять отпуск и не отправиться вместе со мной?
Как он ни старался ее отговорить, но ничего не вышло. В конечном счете она убедила мужа, чтобы он подвез ее в аэропорт.
Кэти выступала перед людьми огромное число раз, даже сбилась со счета сколько. Как ни странно, но женщин зачастую убедить было гораздо труднее, чем мужчин. Большинство из них словно боялись потерять свой статус «людей второго сорта». Однако подобные женщины вызывали у нее сочувствие: их просто приучили подчиняться, и они страшились самостоятельного существования. В ее же задачу входило уговорить этих женщин поверить в себя, чтобы они могли без страха отстаивать свои права. А это оказалось очень утомительным делом.
В течение трех месяцев она и ее соратники, такие же участники общественного движения, ездили по населенным пунктам штатов Иллинойс, Оклахома и Флорида, где выступали с речами, вели дебаты и уговаривали, прилагая героические, хотя порой и тщетные усилия.
С Джорджем Кэти регулярно разговаривала по телефону, но все это время они не виделись друг с другом вплоть до выходных дней в честь Дня поминовения, когда, по приглашению Эндрю, они приехали к нему в гости в летнюю резиденцию Элиотов в штате Мэн.
В самолете, на обратном пути в Вашингтон, Кэти заметила:
— Твой старый приятель такой симпатичный. Почему же он не женится снова?
— Боюсь, ему не хватает уверенности в себе, — ответил Джордж.
— Я заметила. Но мне непонятно почему. Он такой добрый и тактичный. И у него отличное чувство юмора. Я считаю, ему нужна хорошая женщина, которая открыла бы ему глаза на самого себя.
— Это дело непростое, Кэти. Знаешь такую, которая подошла бы ему?
— Да таких женщин, наверно, десятки, — сказала она. — Даже я бы не отказалась.
Она улыбнулась мужу.
— Правда, я уже занята, разумеется.
Он улыбнулся в ответ и взял ее за руку.
— Мне повезло.
— Правильно, дорогой. Рада, что ты это наконец заметил.
Однажды ноябрьским вечером 1975 года, когда Джордж сидел один в кабинете и записывал на диктофон замечания для какого-то очередного доклада, дверь открылась, и он увидел Киссинджера.
— Что случилось, Генри? Ты чем-то расстроен?
