— Понятно, — сказал Франц. — Один вопрос: если вы не появитесь, может быть нам стоит произвести какие-нибудь расследования? Мало ли происходит глупых случайностей.
— Нет, нет. Расследований не надо. В крайнем случае приедем сюда еще раз. Сразу отходите в Австрию.
— Или лучше, Франц — в Австрию, а Феликс через зеленую границу — в Берлин. Пароль для пограничников у вас есть. И еще одно: Франц совершенно прав. Без тщательной подготовки рисковать и пускаться на авантюры мы не имеем права. Поэтому пока ни к месту работы, ни к дому объекта не ходите.
— А я хотел было провести его сегодня вечером мимо дома… — кивнул Франц на Феликса.
— Ну, хорошо, — не стал спорить я. — Один раз пойдите. Для удовлетворения любопытства. Только сделайте это попозже, часов в десять. Никаких наблюдений не производите — успеете в свое время. А завтра и в воскресенье поезжайте куда-нибудь за город. Здесь, — во Франкфурте, не болтайтесь. Это тоже приказ…
Утром в субботу я снова позвонил в «Посев». На этот раз меня соединили с Валентиной Константиновной.
— Доброе утро, — сказал я. — Мы познакомились с вами два дня тому назад. При очень необычных обстоятельствах.
Она помолчала секунду, а потом быстро заговорила:
— Ах, да-да. Я понимаю. И голос теперь ваш вспомнила. Я слушаю вас…
— У меня есть к вам большая и очень срочная просьба. Передайте, пожалуйста, вашему мужу, что если я ему внезапно понадоблюсь, он может увидеть меня сегодня на том же месте и в тот же час, как мы условились. Я буду ждать пятнадцать минут и затем уйду. Тогда встреча состоится в условленный день. Так все и передайте. Он поймет…
— Одну минутку, — остановила меня Валентина Константиновна. — Если я правильно поняла, то вы будете ждать моего мужа на условленном месте и в условленный час, но — сегодня. Если он не придет, то вы через пятнадцать минут уйдете и придете снова, как уже условились. Правильно?
— Правильно. Спасибо. Вы успеете ему передать до вечера?
— Попробую. Должна успеть.
Я повесил трубку и посмотрел на часы. Десять минут двенадцатого. Еще целых семь часов…
Из витрины рыбного магазина гигантский омар смотрел на меня равнодушными бусинами глаз. Остроносые угри прижались друг к другу бурыми копчеными телами, как бы стараясь согреться от холода, поднимающегося с осколков льда. В зеркальном стекле витрины отражался красный огонек светофора. Было без пяти шесть. Я повернулся спиной к омарам и угрям и зашагал к светофору. За ним виднелась площадь Оперы. Красный свет. Кому? Не мне ли? Сколько порогов приходится мне перешагивать в последние дни…
Красный свет сменился зеленой стрелой. Я потел наискосок площади к зданию Оперы, зиявшему провалами выгоревших окон и обвалившихся стен. На трамвайной остановке я задержался на секунду. А впрочем, если площадь оцеплена, я это вряд ли замечу. Справа от Оперы стоянка для машин. Там стоит несколько автомобилей. Четыре или пять. Немного на отлете — Опель Олимпия. В ней виднеются два человека. Отсюда не рассмотреть — кто. Площадь пустынна и Околович должен меня видеть. Я решительно направляюсь к машине. Когда подхожу совсем близко, дверца ее открывается. За рулем Околович. В глубине кто-то незнакомый. Наверное, Поремский. Я нагибаюсь в машину:
— Добрый вечер…
Околович приподымает приветственно руку:
— Здравствуйте, Николай Евгеньевич…
Он говорит очень негромко. Я вдруг чувствую напряжение в его голосе. Что-то происходит не так, как хотелось бы Околовичу. Я не захлопываю дверцу, а только прикрываю ее.
— Я должен перед вами извиниться, Николай Евгеньевич, — продолжает Околович. — Случилось так, что я вынужден был пригласить уже сегодня американцев. Они здесь недалеко… Не знаю, устраивает это вас или нет. Если не устраивает, вы скажите…
У меня пробегает холодок по сердцу. Глаза Околовича устремлены вперед, на дорогу. Рука его сжимает ручку скоростей, нога поставлена на газовую педаль. Что он будет делать, если я скажу «нет»? И есть ли, действительно, у меня такая возможность? Справа от меня — шорох. Я поворачиваю голову и вижу сквозь окно машины полы клетчатого пиджака и коричневый ремень с бронзовой пряжкой. Человек подошел уже совсем близко к машине. Я понимаю, что это — американец. Вереница мыслей молниеносно проносится через мою голову. Выскакивать из машины? Смешно и бесполезно. Кругом все, конечно, оцеплено. И мое бегство только даст им повод к аресту и бесцеремонному допросу. Сказать Околовичу: «нет!»? Пожалуй, уже поздно. Нужно было реагировать быстрее… Я пожимаю плечами и говорю громко:
— Что же теперь поделаешь… Раз они уже здесь…
Открываю дверь и вылезаю, чтобы дать дорогу американцу. Мы оказываемся рядом. Он небольшого роста, на вид совсем молодой, в очках со светлой роговой оправой. На курносом мальчишеском лице с россыпью веснушек сияет дружелюбнейшая улыбка.
— Здрастфуйте… — говорит он и протягивает руку. Я пожимаю ее наскоро, но в глубине души все еще не могу решить, как же мне себя держать с «ними»…
Американец откидывает переднее сиденье. Я понимаю знак и пробираюсь на заднее сиденье. Американец садится впереди. Околович дает газ и мы вырываемся вперед.
— Как пожифаете? Мое имя Поль, — полуоборачивается ко мне американец.
Я молчу, пытаясь сначала понять как следует, что произошло.
— Перфый улица влево… — говорит Поль Околовичу.
Тот мрачно молчит, тоже что-то, видимо, обдумывая.
— Мы с вами так и не познакомились? — раздается голос рядом со мной, — Моя фамилия Поремский.
Я машинально жму руку Поремскому и успеваю заметить через заднее окошко, как большая американская машина поворачивает с площади вслед за нами. В ней группа людей. Да… Бежать, конечно, было бесполезно. Ну, что ж, Николай..: Инцидент, как говорят, исперчен. Попался ты в ловушку и при том довольно бесславно. Но какова же во всем этом роль Околовича? Как бы отвечая на мои мысли, Георгий Сергеевич говорит вдруг очень громко, ни к кому не обращаясь, но с ноткой возмущения в голосе:
— Хочу сказать только одно… Совсем не ожидал, что господа американцы так быстро подойдут. У нас уговор был другой…
Американец отвечает примиряющим тоном:
— Ну, какой разница… энд бесайдс… Мы не можем чересчур рисковать…
Он поворачивается ко мне все с той же добродушной улыбкой:
— Мы едем на наша квартира. Там спокойно. Вы не возражайт?
Говорит он почему-то с мягким немецким акцентом. Мой ответ ему, очевидно, не особенно важен, потому что он тут же возвращается к Околовичу:
— Сюда, сюда… немножечко направо.
Под ложечкой у меня сосет все тот же холодок. Что же вся эта история может из себя представлять? Арест или попытку перетянуть на Запад? Попался я, конечно, по-глупому. Тринадцать лет работать в разведке и потом так снаивничать… Ведь какую карту получают теперь американцы против меня! Ну, и ладно… Пусть везут к себе на квартиру и пусть фотографируют. Работать на них я ведь все равно не буду. Подожди!.. Откуда у тебя это стандартное отношение к иностранцам? Почему, если американцы, так обязательно враги? Может быть, они и не собираются тебя вербовать? В конце концов, ты же сам обратился к ним за помощью… Ну, да, через Околовича. Но ты же видишь, что и сам Околович не был подготовлен к такому обороту. Чересчур рисковать они действительно не могут. Мало ли какие у них трудности и соображения… Ты требуешь доверия. Так попробуй сначала довериться сам. Ничего страшного пока не случилось. Советская разведка не сумела столкнуть тебя с честного пути. Не столкнут и американцы. Они, может быть, даже и не собираются сталкивать… Главное — оставить себе путь назад. Да, теперь этот путь более проблематичен, чем час тому назад. Но, с другой стороны, и друзей у тебя может прибавиться. А продавать Родину ты всегда можешь отказаться. Никто не может сделать тебя насильно предателем.
Машина крутит по улицам и останавливается у небольшого дома. Сзади подъезжает вторая, из нее кто-то выскакивает и идет мимо нас к подъезду. Поль поворачивается ко мне:
— Так мы пойдем?
К крыльцу ведут несколько ступенек. Дверь придерживает человек в светлом костюме. Борт пиджака приоткрылся и на белом крахмале рубашки виден холщевый ремешок. Наверное, лямка от пистолетной кобуры. Еще один человек такого же вида прислонился к стене в углу передней. В комнатах скудная казенная обстановка. Пыль и запущенность такая же, что и в конспиративных квартирах советской разведки в Карлсхорсте. В кабинете квартиры нас ждут двое. Очевидно, тоже американцы. Они поднимаются с дивана и здороваются все с теми же, моментально появляющимися и так же легко исчезающими улыбками. Мы рассаживаемся. Поль опускается в кресло на другом конце комнаты и, дернув брючину вверх, высоко закидывает ногу на ноту. Я сажусь на диван, рядом с американцами, и несколько секунд рассеянно разглядываю царапины на подошве ботинка Поля. Наступает общее серьезное молчание. Ждут, очевидно, что заговорю я. А у меня странное, тормозящее ощущение, что говорить будто не о чем. Просить их помощи? На каком основании? Вроде милости? Не хочу… Предлагать что-то взамен? Что? К какому-либо торгу с иностранцами я совсем не готов… И разве можно вообще выторговывать человечность и помощь ближнему…
