На несколько секунд установилось молчание. Головы американцев пытались, вероятно, уложить все только что услышанное в рамки привычных восприятий и категорий. Потом один из них, тот, что до сих пор молчал, заговорил, отчаянно коверкая русские слова:
— Я сожалею, но я не понимайт точно, почему вы пришел сюда. Сюда — к Западу. Или, как вы говорит, к НТС.
— Да, это, конечно, непростая и долгая история. Началась она несколько лет тому назад. В двух словах — перелом в психологии моего народа. И мое чувство долга по отношению к народу.
— Вы хотите сказать, что русские настроены против большевиков?
В голосе Поля звучало почти недоверие.
— Конечно. Мне трудно подтвердить это процентами или статистическим анализом. Но по своим друзьям, по моим близким, да и по самому себе я знаю, что произошел сдвиг в психологии масс. Народ начинает поддаваться революционным настроениям.
— Что вы имеете в виду словом «народ»? — продолжал Поль. — Армию? Крестьян?
Разговор перешел на внутреннее положение в Советском Союзе. Я понимал, что их интересует не только сам материал, но и те мелочи советского быта, по которым они могли проверить, действительно ли я только что оттуда. Потом они стали забрасывать меня вопросами. Я старался отвечать как можно осторожнее. Часть вопросов могла быть ловушками.
— По каким документам вы здесь живете?
— По иностранным, не советским.
— А точнее?
— Точнее не могу сказать…
— Какой уровень вашей жизни в Москве? Вы довольны своими материальными условиями?
— Зарабатываю я очень хорошо. Имею в Москве все, что нужно. Жаловаться на материальный уровень не могу. Но это не имеет никакого отношения к моему конфликту с советской властью…
— К Берии вы имели какое-либо отношение? Вам могли грозить репрессии в связи с ликвидацией его группы?
— Нет, с Берией я не был связан и репрессии мне не грозили. При условии, конечно, что я выполняю приказы начальства.
— Вы говорили об агентуре. Есть такие агенты и здесь, во Франкфурте? Если да, могли бы вы нам рассказать о них сегодня?
— Такие люди есть во Франкфурте. Но открыть их вам я пока не могу. По той простой причине, что эти люди могут повлиять на судьбу всех моих планов. Если их тронуть или неосторожно спугнуть, то Москва может понять, что происходит. Тогда все рухнет. И основной удар будет нанесен по моей семье.
— А эти агенты не могут вести за вами наблюдение? Случайно узнать о вашей встрече с нами?
— Нет. Их сегодня и завтра не будет в городе. Я увижу их только на следующей неделе. Я должен передать им деньги и кое-какие инструкции.
Я поймал себя на том, что невольно начинаю входить в детали. Это было лишним. Один из американцев стал развивать затронутую линию:
— Деньги из ваших собственных средств? Или вы получаете их откуда-то?
— Пока из моих. С казенными средствами у меня задержка.
Лицо американца на мгновение прояснилось:
— Может быть, вы нуждаетесь в деньгах? Хотите, чтобы мы помогли?
— О, нет, ни в коем случае…
Мой ответ американцу не понравился. Он спросил почти обиженно:
— Чего же вы испугались? Мы дадим вам в долг, — а потом вернете. С деньгами нам как раз проще всего.
— Нет, нет. Я вывернусь сам. Я не хочу ни от кого материально зависеть. Не стоит даже об этом разговаривать.
Наступило молчание. Вид у американцев был сосредоточенный. Лица их не выражали ни одобрения, ни воодушевления. Они стали по очереди выходить в соседнюю комнату. Очевидно, посовещаться. В один из таких моментов Околович шепнул мне:
— Сказали бы там, на площади — «нет!», я бы рвану вперед машину. Думаете не ушли б? Ушли. Мы с Поремским так и планировали.
Я пожал плечами:
— Где же мне было разобраться, Георгий Сергеевич. Несколько секунд всего было. И они сразу подошли.
— Ну, да. Это меня и злит. А обещали ждать знака.
— Чего уж теперь счеты сводить, — сказал я.
Один из американцев принес картонки с молоком и хлеб в вощеной бумаге.
Дальнейший разговор не клеился. Мне казалось, что в прошедшие минуты я наговорил много лишнего. Вся эта встреча произошла так неожиданно и так сумбурно…
Потом тот американец, который чисто говорил по-русски, подытожил результаты нашей встречи:
— Ничего пока вам не можем ответить. Мы люди маленькие. Нам надо доложить своему начальству. И, — кроме того, вся история так запутанна. Но это ничего. Давайте встретимся еще раз. Как насчет завтра? Кстати, как ваше имя? Мы до сих пор его не знаем.
— Мое имя на Западе никому не известно. Говорить его вслух пока не стоит. Как только вы получите от вашего начальства более точные данные о вашей позиции, тогда и я смогу быть более точным.
Американец поморщился и показал головой:
— Понимаю… Но все-таки… Маловато даже для первой встречи. Но я знаю, что для русского человека связь с иностранцами всегда кажется опасной. Ладно. Будем привыкать друг к другу постепенно. Отложим тогда дальнейший разговор до завтра. Наша машина может ждать вас в семь часов вечера у здания Оперы. Только не сбоку, как сегодня, а сзади. Там темнее. Время для вас хорошо?
Я замялся. Встреча с американской разведкой. Похоже даже на явку. Не превратилось бы это постепенно в рабочую связь. Но делать нечего. Придется рискнуть.
— Да. В семь мне удобно.
Околович и Поремский оставались в квартире. У Околовича был очень серьезный вид. Он хотел было еще что-то сказать мне, но подошедший американец не дал ему заговорить, потянул меня за рукав и сказал: «пойдемте скорее, пока никого нет возле дома». Я успел только махнуть еще рукой Поремскому.
К Опере отвезли меня двое. Машина остановилась у дерева сзади здания и один из американцев сказал: «Завтра в семь. Здесь. О-кей?» Я кивнул и поспешил прочь. Только отойдя несколько кварталов, я почувствовал, что тяжесть упала с моей души. Встреча не была ни арестом, ни ловушкой. Возможность ухода назад еще оставалась. Это было самое главное.
Встреча с американцами в воскресенье не принесла ни положительных, ни просто ясных результатов. Еще накануне вечером мне казалось, что, установив связь с американцами, я не потеряю своей свободы и не должен буду заключать сделку со своей совестью. По мере того, как разворачивалась встреча в воскресенье, у меня в душе все росло ощущение какой-то зыбкой топи, в которую события меня затягивают помимо моей воли, помимо воли Околовича, и НТС.
Беседа в этот вечер походила больше на скрытую борьбу. Американцы поставили, очевидно, своей задачей узнать обо мне как можно больше, прежде чем давать какие-либо обещания. Они заявили, что «от начальства пока нет никаких известий» и предложили тем временем «поближе познакомиться». Однако о себе они ничего не говорили и в упорных расспросах вытягивали из меня деталь за деталью. В воскресенье их было четверо. Появился некто новый под именем Леонард. Русского языка он не знал. Говорил сносно по-немецки и заставлял переводить ему все русские фразы. Худощавый, с темным нездоровым лицом, Леонард сначала делал вид, что только «присутствует», но постепенно забрал инициативу в «переговорах» и его манера ставить вопросы стала резкой и требовательной. Мне было неприятно, что я постепенно рассказываю им, в кредит, все больше и больше о себе. Но я как-то не мог решиться оборвать кандидатов в союзники, увлекшихся ролью следователей. Внутренний голос нашептывал мне всякий раз, как я готов был взорваться: «Подожди. Ну, что тебе стоит открыть еще и эту мелочь. Именно потому, что ты попал в такое положение, особенно важно теперь, чтобы американцы помогли семье. Вдруг то, что рассказываешь, как раз и поможет решить баланс в твою сторону». Я тщательно избегал тем, которые могли бы походить на выдачу информации, касающейся обороны моей страны. Я старался обдумывать каждый ответ, который, будучи дан в неточной форме, мог бы быть использован против моего народа. Но именно поэтому в вопросах, касавшихся меня самого, у меня уже не хватало сил на осторожность. К концу встречи я вдруг понял, что рассказал американцам, в сущности, очень много. Часть своей биографии, партизанские похождения, впечатления от стран «народной демократии», борьбу за уход из разведки в течение многих лет, историю операции «Рейн» и причины моего прихода к НТС. Потом они спросили мое настоящее имя. Я устал от уверток. «Какая разница, — подумал я. — Все равно они могли уже сфотографировать меня через какую-нибудь щель. Имя или не имя, никакого другого офицера, посланного для организации убийства Околовича, с моей внешностью и приметами нет». Я сказал им свое звание и фамилию. Они попросили «посмотреть» мой паспорт. Я показал и паспорт. Краем глаза я увидел, что Околович хмурился, но, очевидно, не хотел делать мне замечаний. Чувство досады и злости на самого себя за собственную уступчивость вдруг нахлынуло на меня. Американцы почувствовали по моему изменившемуся тону, что подошли к границе. Они переменили тему. Каковы мои планы по срыву задания? Я начал было рассказывать вариант с опознанием Куковича. Они слушали вяло и рассеянно. Потом один из них спросил:
