— А если вы уйдете обратно, то будете потом поддерживать связь с НТС?
Я ответил, что да, но не в самом Советском Союзе. Буду стараться связываться с НТС при выездах за границу.
— А вы хотели бы получить помощь от наших людей в организации такой связи?
— Ни в коем случае, — категорически отрезал я. — Если будут какие-то общие этапы, НТС сумеет скоординировать с вами здесь, на Западе. На связь с иностранной разведкой я никогда не пойду.
Американцы опять, как и накануне, стали выходить в другую комнату посовещаться. Потом Поль заявил: «Мы просим вас придти завтра. Опять сюда. Может быть, мы уже получим ответ от нашего начальства». Я переглянулся с Околовичем. Он склонил голову набок и слегка пожал плечами, как бы говоря: «Решайте сами. Я не знаю».
— Хорошо. Я приду и завтра, — ответил я.
— Мы выйдем вместе, да? — спросил меня Околович.
Мы поднялись и Леонард вдруг сказал:
— Я хочу задержать у себя ваш австрийский паспорт. Дайте мне его, пожалуйста.
Я оторопел. Напряжение целого вечера было уже готово вырваться в бурную тираду, выражающую мое мнение о поведении «союзников». Околович опередил меня:
— Здесь я буду категорически протестовать. Паспорт останется у Николая Евгеньевича. Да вы что, господа, в самом деле? Я лично дал ему свое слово. И своих слов я не нарушаю. Не давайте им паспорта, Николай Евгеньевич…
Другие американцы заговорили о чем-то по-английски с Леонардом. Он махнул рукой: «Хорошо, хорошо, из-за чего столько шума? Подумаешь, паспорт попросил…»
Мы кое-как распрощались и вышли на улицу. Поремский отпер машину и сел за руль. Околович устроился на заднем сидении. Я сел впереди, рядом с Поремским. Когда машина выехала на бульвар, Околович спросил меня:
— Николай Евгеньевич… А что, если они семью спасать не будут и обратно вас не выпустят? Что тогда будем делать?
Голос его звучал как предупреждение. Несколько секунд я не мог ничего ответить. Потом собрался с духом:
— Это так страшно то, что вы говорите, что я не могу сразу подобрать ответ. Даже не знаю… Или, может быть, сегодняшняя встреча меня так измотала… И потом, разве мы можем сейчас что-нибудь изменить? До той поры, пока не выяснится их позиция?
— Да, — согласился Околович. — Сейчас пока многого менять мы не можем. Очевидно, придется и дальше идти на одном доверии. Но не нравится мне, как эти переговоры разворачиваются. Не так мы их задумывали.
— Давайте отвлечемся немного от всех этих проблем, — предложил Поремский. — А то действительно перестанем соображать, что к чему. Вы не хотели бы с нами поужинать, Николай Евгеньевич? Можно отъехать куда-нибудь за город и там безопасно посидеть с полчаса в ресторане. Как ты насчет ужина, Георгий Сергеевич?
Околович не возражал. Мы поехали за город. Поужинали в небольшом ресторане. К теме об американцах никто больше не вернулся. Хотелось выбросить из головы все проблемы иностранных «союзников». Поремский рассказал как в последние дни войны он попал в гестаповскую тюрьму и потерял было надежду когда-либо увидеть своих. Как потом все обошлось, война кончилась и он благополучно встретился со своей семьей. Я понял намек. Потом Околович рассказывал эпизоды из своей жизни, когда ему тоже казалось, что все рухнуло и потеряно. И как потом, волею судьбы, все же находился выход. Припомнил и я несколько эпизодов из своей партизанской жизни. Потом они отвезли меня обратно во Франкфурт. У вокзала, перед тем как вылезти из машины, я спросил:
— Георгий Сергеевич, в среду агенты привезут оружие. Что же мы решили с ним делать?
— Когда? В среду? Ну, до среды еще есть время. Договоримся о встрече и я заберу оружие к себе на квартиру. Как насчет завтрашней встречи с американцами? Хотите, чтобы мы тоже подъехали к Опере? Сразу уж и посмотрим, не едет или не идет ли кто за вами.
— Да, нет, не стоит. Спасибо. За вами тоже могут следить. Не надо нам всем встречаться в одном месте. А то можем примелькаться кому-нибудь. Мы увидимся уже на квартире американцев.
Они уехали. Я побрел к себе в пансион.
Слова Околовича: «Что же мы будем делать, если и семью спасать откажутся и обратно не пустят?» всплыли в моей памяти сейчас же, как только я проснулся в понедельник. Да. Предупреждение было важным, далее грозным. Действительно, что же я тогда буду делать? Уходить обратно, несмотря ни на что? Да, наверное. Бороться всеми возможными и невозможными средствами. Я мог бы и сейчас пойти обратно. Уже чувствуется, что переговоры могут привести нас к потере собственной инициативы. Но с другой стороны, уйди я сейчас, ничего не будет спасено. Американцы потеряют доверие к НТС и к моей истории. Они не будут считать себя больше обязанными держать в строгом секрете историю встречи со мной. Вскоре Москва узнает правду. Яна попадет в лагерь, Алюшка в детдом. Нет, пока я не имею права уходить. Придется держаться и выжидать, что же будет дальше. Предчувствие, появившееся в первый же вечер после встречи с Околовичем, не обмануло меня: моя собственная воля играла в разворачивающихся событиях уже второстепенную роль.
Днем я зашел в банк «Америкэн Экспресс». Перевод из Швейцарии пришел. В пять часов я встретил обоих агентов, передал им деньги на билет и разрешил ехать в Аугсбург. В семь я пересек площадь Оперы и завернул к деревьям сзади здания. Там уже стояла машина американцев. Был слышен шум работающего мотора. Задние фонари бросали на песок площадки смесь красно-белых пятен. За рулем сидел Леонард. Больше в машине никого не было. Леонард поздоровался со мной очень вежливо, почти дружелюбно. Мы поехали по узкой, кривой улице, вдоль трамвайной линии.
— Мы едем сегодня в другое место? — поинтересовался я.
— Нет. На ту же квартиру. Только для осторожности покрутим сначала по улицам.
В квартире никого кроме охранников не было видно. Двери в другие комнаты были закрыты.
— А где же Околович и Поремский, — спросил я, проходя за Леонардом в кабинет.
Он показал мне гостеприимным жестом на диван.
— Садитесь. Лучше, если мы поговорим сначала вдвоем, вы и я. А они подъедут попозже. Дело в том, что решение по вашему делу придется, по всей видимости, принимать мне. Расскажите-ка мне все сначала. А то вчера нас все время прерывали. И коснитесь ваших планов на будущее. Это очень важно.
Как бы предвидя, что возражений с моей стороны не последует, Леонард стал устраиваться для слушания долгого рассказа. Он снял пиджак и бросил его на тумбочку в углу. Галстук-бабочка, серый с черным горошком, резко выделялся на ослепительной белизне рубашки и заставлял Леонарда походить больше на джазового музыканта, чем на сотрудника серьезной службы. Я размышлял, что правильнее сделать. Отказаться говорить и ждать прихода нтс-овцев? С другой стороны, если он правда должен принять решение и хочет выслушать меня внимательно?
— Хорошо, — сказал я. — Только, пожалуй, ничего нового я вам не сумею открыть. Мне придется остаться все в тех же границах.
— Ничего. Я послушаю с удовольствием еще раз…
Леонард сел в кресло, подвинул поближе к себе небольшой столик, покрытый хрустальной плиткой и положил на него вытянутые ноги. Затем он откинулся назад и прикрыл глаза рукой. Все это вместе означало, очевидно, что он готов слушать.
Я тоже снял пиджак, хотя мне и не было жарко и повесил его на спинку дивана. Потом стал рассказывать.
Рассказ мой был недолгим и не очень подробным. Только подойдя к варианту срыва операции «Рейн» путем выдачи Куковича западным властям, я пустился в детали. Потом я замолчал. Леонард тоже оставался с секунду безмолвным. Потом снял руку с глаз, как бы очнувшись, и спросил нейтрально: «Все?»
— Пока — всё, — так же нейтрально ответил я.
— Так, так… Одну минутку, — сказал Леонард и ушел в соседнюю комнату. Я не слышал, чтобы кто-нибудь пришел во время моего рассказа. Может быть, там кто-то уже был, когда мы пришли. Или там просто стоит звукозаписыватель и где-то здесь спрятан микрофон. Не буду оглядываться и искать микрофона. Какая разница… Минут через пять Леонард вернулся. Он тщательно затворил за собой дверь, подошел не спеша ко мне, сел боком на ручку кресла и, наклонившись в мою сторону, проговорил очень четко:
— Ну, вот что… Довольно этой чепухи! Рассказывайте, кто вы в самом деле такой!
Я откинулся назад и взглянул на его лицо, желая проверить не ослышался ли я. В глазах Леонарда горел дикий огонь. Он или был на грани какого-то припадка или пытался изобразить, что его нервы взвинчены и, если я немедленно не опомнюсь, он, дескать, готов на все. Мне казалось мало вероятным, что американская разведка могла поручить судьбу моего дела нервнобольному. Поэтому я сказал себе, что это — блеф и ответил помедленнее и поспокойнее:
— Я вам только что рассказал довольно подробно, кто я такой.
