— Расскажете?
— Рассказывать-то долго придётся.
— Я за тем и пришёл.
— Пойдёмте, кофеёчку попьём. Там и побеседуем.
В доме, кроме нас, никого не было. Пётр Яковлевич вскипятил кофейник, поставил на стол тарелку с сыром, принёс из кухни круасаны.
— Вот теперь нам сподручнее. С чего же прикажете начать?
— С самого начала. С рождения.
— Ну, что ж. Родился я в 1909 году в Петербурге, в Фонтанном доме. Знаете такой?
— Конечно, там теперь ахматовский музей.
— Вот-вот.
— Так что розовое детство моё протекало в роскошном парке Шереметевского дворца, помнящего ещё славные Екатерининские времена, а дома, окружающие дворец превратились в обычные доходные и сдавались в наём. Отец мой, как и Пушкин, имел чин камер-юнкера. Он был юристом и служил в госканцелярии. Кабинет его располагался в Мариинском дворце. В его обязанности входило юридическое обеспечение Государственной Думы и её примирение с Государственным Советом. Помните картину Репина? Сливки дворянского общества. Так что отец вращался в высших аристократических кругах. В Думе было много левых течений, многие депутаты ратовали за смещение Государственного Совета.
— А вы помните свои детские впечатления?
— Да, я помню себя с трёх лет. Помню чёрную треуголку отца и зелёное бархатное платье матери. Видимо, они собирались на бал, в доме была суета, а дверь в мою спальню забыли закрыть. Потому мне заполнилась и эта сцена.
Первую в жизни кровь я увидел восьми лет в семнадцатом году. В то время мы жили на Сергиевской напротив арсенала. Однажды после перестрелки, я увидел, как окровавленного генерала выносили на носилках с территории арсенала. На меня это произвело такое впечатление, что я чуть не потерял сознание.
Дед мой по отцу учился в Пажеском корпусе, а отец с начала войны был призван в армию в чине капитана. Он участвовал в Брусиловском прорыве, а в семнадцатом году, будучи уже полковником, служил у Юденича. После разгрома наступления на Петроград он с чужим паспортом пробрался домой. Спасаясь от расстрела, организовал нелегальное бегство нашей семьи через Ораниенбаум в Швецию. Родителям удалось вывести кое-какие драгоценности, на которые мы и жили первое время. Затем семья перебралась в Лозанну, в Швейцарию.
В Париж мы переехали в двадцатом году. Тут меня отдали в школу. Через год в наш класс привели нового мальчика. Его посадили рядом со мной. Я, как воспитанный ребёнок, подал ему руку и решил познакомиться. "Пётр Данзас", — представился я. Сосед с удивлением поглядел на меня и, потупившись, произнёс: "Дантес". Оба мы были поражены. Вскоре я попросил, чтобы меня пересадили за другую парту. Слишком часто я слышал в доме эту неприятную фамилию.
Отец был очень образованным человеком. Все годы эмиграции он работал экспертом художественной школы по голландской живописи. Давал консультации реставраторам различных музеев Европы, а потому много разъезжал. Его коньком была живопись Кватроченто. Отец разбирался не только во флорентийской школе живописи. Он хорошо знал скульптуру Донателло и архитектуру Брунеллески. Его заработки позволили нам отложить некоторую сумму в Английский банк. Незадолго до второй Мировой войны отец умер, а меня в 1939 году призвали во французскую армию, в кавалерийский полк. С началом войны полк перевели на линию Мажино, считавшуюся неприступной. Я был наблюдателем, сидел в яме, скрытой кустами, на передней линии укреплений.
Однако долго мне воевать тогда не пришлось. В одном из первых боёв мне прострелили легкое. Рана была серьёзная, и в неразберихе матери сообщили, что я убит.
Наша разбитая кавалерийская часть, погрузив раненых на повозки, отступала в Бельгию. По дороге она попала под танковую атаку немцев и была окончательно рассеяна. Наши солдаты, где могли, добывали гражданскую одежду и пробирались домой.
В это время правительство Петена, опасаясь, что озлобленные немцы разгромят Париж, заключило с немцами перемирие. По этому соглашению часть Франции некоторое время не была даже оккупирована. Я продолжал служить во французской части, которая обязалась не сопротивляться немцам.
Французские воинские части были расформированы, меня демобилизовали, и я вернулся в Париж. Шёл мне тогда тридцать первый год, надо было работать. Немцы национализировали все банки, и семья наша осталась без средств.
Помню, что я устроился работать в бригаду по разгрузке от залежалых товаров французских складов и магазинов. В освободившихся помещениях немцы размещали своё обмундирование и вооружение. Дисциплина в бригаде поддерживалась строгая, за воровство немцы расстреливали.
Потом я попал в пожарную команду. Шёл сорок первый год. На свои скудные заработки я кормил мать и двух сестёр.
Однажды я встретил своего школьного приятеля Веневитинова, который рассказал мне, что немцы оккупировали английские острова близ берегов Франции и строят там укрепления. На этих островах с давних пор стояли высокие каменные башни, построенные когда-то англичанами для наблюдения за флотом Наполеона.
На строительство укреплений немцы отправляли русских военнопленных. Надсмотрщиками над ними ставили всякую шпану — уголовников из французов, итальянцев и бельгийцев. По сути, это был первый концентрационный лагерь на территории Франции. Условия жизни там были ужасными, пленные умирали от голода. За своих соотечественников вступилась русская эмиграция. Они стали собирать продукты и вещи для заключённых. Возглавила это движение мадам Крылатова, служившая секретарём у немецкого штурмбанфюрера на Елисейских полях.
Для связи с заключёнными Крылатовой разрешили нанять русского переводчика. Эту должность Веневитинов предложил мне.
Эмигранты собирали продукты во французских магазинах и отправляли их в порт Сен-Мало, находящийся на побережье Нормандии. Ящики грузили на старый пароходик и отправляли на остров. Я обязан был этот груз сопровождать. В лагере груз принимал уполномоченный от немцев латыш Гистерло. Рейсы были опасными, в море было множество мин. Иногда проходящие суда подрывались.
На островах работало несколько тысяч заключённых. За русскими присматривал осетин Гокинаев, служивший у немцев. Говорили, что до войны он сидел во французской тюрьме за шпионаж.
Эти работы продолжались два года, до сентября 1942 года. Затем немцы часть заключенных увезли, а оставшихся расстреляли. Мне пришлось вернуться в Париж и снова искать работу.
Мать с сёстрами в это время снимали квартиру в Булони, рабочем пригороде Парижа. Там размещались заводы Рено. Англичане бомбили заводы, бомбы нередко падали и на дома жителей. Однажды, когда ни матери, ни сестёр не было дома, и в наш дом угодила бомба. Я был ранен, очнулся в подвале. Когда меня извлекли из-под обломков, у меня не оказалось ни паспорта, ни документа о демобилизации из французской армии. На этот раз мои ранения были не тяжёлыми, я получил лишь контузию. Когда я поправился, наша семья переехала под Париж в Сен-Женевьев дю Буа. Нас разместили в подвале деревянного дома, неподалеку от русского кладбища. Вскоре меня вызвали в мэрию городка и предложили отправиться на работу в Германию.
Но сначала меня послали в школу переводчиков для совершенствования в немецком языке. Вместе с документами об окончании, вручили нансеновский паспорт. Затем оправили в Берлин.
В берлинской комендатуре мне предложили служить в формирующейся бригаде из сербов, хорватов и русских для борьбы с югославскими партизанами Тито. Костяк команды составляли потомки русских казаков, живущих в Париже. Вы, наверное, знаете, что Александр Первый после Отечественной войны 1812 года подарил прусскому королю сто казаков, которые прижились в Германии. Но я отказался от этой службы и отправился переводчиком в Россию. Я помнил рассказы отца, его тоску по России, по Петербургу, и родина тянула меня.
Пока мой поезд шёл по территории Литвы, я не чувствовал, что попал в Россию. Из окон были видны аккуратные хутора, католические костёлы, постриженные деревья. Но, когда на станции Пондёры мы пересекли границу Псковской области, я уже не мог оторваться от окна. И лес, и небо мне казались другими. Поплыли скошенные поля, копны, нищие деревеньки. Худые женщины вязали снопы, паренёк в старом отцовском армяке пас двух лошадей. Я смотрел на всё и плакал. "Родина, — думал я, — как ты встретишь меня? Что ждёт в России русского, воспитанного во Франции и едущего служить немцам".
Впервые в жизни я отчётливо ощутил себя щепкой, несущейся в мутном потоке событий. От моей воли уже ничего не зависело. На русскую землю я вступил на станции Пыталово. Вокруг были немцы, но уже далеко не те, цивильные, каких я видел в Париже и Берлине.
В Пскове была регистрация приезжих на службу. Среди нас было много русских эмигрантов. Неожиданно я снова встретил Веневитинова, которого, как и меня, "забрили" служить. Нас вместе с ним направили на станцию Дно, где стояла власовская часть. Волостной старшина объяснил нам, что отступающие немцы жгут деревни и угоняют население. Моей обязанностью было составление списков тех, кого отправляли в Германию.
