Она кивает мне — вновь прежняя «Шикарная Шлюха» с громадным начесом, тушью, грубо наляпанной на ресницы, и дико намалеванным ртом. Шагая на высоченных каблуках, она уходит, вихляя бедрами.
Прости и ты меня, если можешь, Геральдина!
Ты никогда этого не сможешь, я знаю…
Моей матери все хуже и хуже.
Эту весть я получаю от заведующего сумасшедшим домом, в котором она лежит. Она абсолютно апатична, пишет в письме заведующий, никак не реагирует, когда с ней говорят, и только все время повторяет мое имя. Мне, считает заведующий, обязательно надо будет приехать к ней на Рождество. Что я и сделаю. Судя по письму врача, это Рождество будет, наверное, последним для моей матери.
Рашид высказал желание остаться в моей комнате. Шеф дал разрешение. Ханзи со мной больше не разговаривает.
Если я захожу в комнату, где он находится, он тут же выходит.
Имея машину, я располагаю большей возможностью что-то предпринять. И вот наконец ложь, которую я поведал Верене, превратилась в правду. Я был у конкурентов моего отца. (Я их не называю по понятным причинам.) И господа решили предоставить мне очень большой аванс. К Новому году я смогу его получить. Это значит, что квартира и средства на жизнь для Верены и Эвелин обеспечены на время, пока я не начну работать.
28 ноября господин Лорд со своей женой идут к адвокату и подают на развод. На 29 ноября я приглашен к Лорду. Верена взяла из сейфа половину фотокопий, и мы отдаем ее господину Лорду вместе с пленками. Он внимательно разглядывает их (через лупу), а потом бросает в огонь камина, около которого мы сидим, и поднимает бокал:
— Надо уметь проигрывать. Пожалуй, я никогда не был тем мужем, который требуется Верене. О, чуть и не забыл! Оливер, поднимитесь к Эвелин, она хочет пожелать вам спокойной ночи. Вам пора потихоньку привыкать к некоторым обязанностям.
Эвелин уже лежит в постели. Она просияла, когда я вошел, и тянет ко мне свои ручонки:
— Дядя Мансфельд!
— Спокойной ночи, малышка.
Она тихо-тихо, шепотом:
— Мама сказала, что после Нового года нас разведут? Я киваю.
— Спасибо, дядя Мансфельд. Спасибо! Этого уже нельзя было больше вынести. Я обещаю тебе всегда хорошо учиться и быть хорошей падчерицей.
— И я тоже обещаю тебе всегда хорошо учиться и быть хорошим отчимом.
Над этой фразой она смеется так, что закашливается.
— Я снова принес тебе марципан. На этот раз ты возьмешь его?
— Конечно! Конечно!
Затем я получаю еще и поцелуй.
18 декабря начинаются рождественские каникулы. 15 декабря Манфреду Лорду надо ехать по делам в Вену. Он звонит мне в интернат:
— Нам больше не нужно ломать комедию друг перед другом. Я знаю, сколь часто вы проводили ночи в моем доме, когда я был в отъезде. Если вам перед вашим отлетом надо будет встретиться с Вереной, то милости прошу.
— Господин Лорд, я…
— Да не бойтесь вы. Я дал отпуск всем слугам, в том числе и Лео. Так что вы могли бы остаться одни с Эвелин и Вереной.
— Право, не знаю…
— Итак, я скажу Верене, чтобы ждала вас 15 декабря. А я прямо сейчас попрощаюсь с вами, Оливер. Всего хорошего вам и вашей семье. Прощайте.
И вот вечером 15 декабря я еду на Мигель-Аллее, и мы ужинаем втроем: Эвелин, Верена и я. Эвелин помогает матери накрывать на стол и подавать блюда. И вдруг она говорит:
— A daddy[180] оказался порядочным парнем, правда? Никогда бы не подумала, что он нас просто так отпустит!
— Солнышко, после Нового года мы трое наконец будем вместе!
Потом, когда Эвелин уже спит, мы с Вереной сидим друг против друга у камина. Потрескивают дрова.
— Половина фотографий еще лежит в сейфе, — говорю я. — И рукопись. Наша история. Достань, пожалуйста, рукопись. Я написал еще одну часть, хочу присоединить ее к написанному и отослать ее в издательство. Почему ты колеблешься?
— В принципе Манфред все же поступил с нами и вправду порядочно. Вот даже Эвелин сказала.
— Это как посмотреть… Он сделал это под нажимом… Хотя, пожалуй, ты права, он поступил порядочно.
— А если книга найдет издателя, то Манфреда отдадут под суд за махинации с твоим отцом.
— Я уже думал об этом. То, что я написал, — это ведь дневник. Так?
— Конечно!
— На редакторе, который читает рукопись, лежит обязанность неразглашения — так же как и на врачах.
— Но если эта книга будет напечатана?
— Меня нисколько не волнует, если мой отец и тетя Лиззи будут названы своими подлинными именами, если люди узнают, какие они скоты.
— Но ведь тогда и Манфреда тоже…
— Погоди. То, что я написал, это пока еще незашифрованный роман. Надо так зашифровать его, чтобы никто не мог узнать подлинных действующих лиц. Кстати, из-за этого я не смогу посвятить роман тебе.
— Но я буду знать, что он написан для меня.
— Только для тебя, Верена.
— Да.
— Давай… ты не хочешь… может быть, пойдем спать?
— Да, мое сердце. Я так соскучилась по тебе.
— Когда мы поженимся, мы никогда не будем разлучаться, верно?
— Да, никогда.
— Ты будешь сопровождать меня во всех поездках.
— И спать мы будем в одной комнате.
— И в одной кровати.
— Мог бы ты подумать, что все закончится так хорошо?
— Я надеялся на это, но боялся, что все может кончиться плохо.
— И я тоже.
— Трус, вот тебе рука труса.
Конечно же, в интернате тоже празднуется Рождество. Вы знаете, как это бывает. Тот, кто едет домой, радуется. Кто остается, грустит. Только не Ханзи. Он сияет и страшно доволен, что ему не нужно видеть своих говенных родителей.
Джузеппе смеется, поет и танцует: Али купил ему и его отцу авиабилеты до Рима.
— От Рима всего два часа езды на «рапидо» до Неаполя, — рассказывает всем Джузеппе.
Он отметит Рождество с мамой и папой и всеми своими родственниками.
Рашид старается держаться из последних сил.
— Когда ты вернешься, Оливер?
— 7 января после обеда.
— Можно, я тебя встречу?
— Конечно, малыш.
— Я буду встречать тебя на аэродроме. Пусть Аллах хранит тебя во всех твоих странствиях.
— И тебя, Рашид. Не грусти. Может быть, и ты скоро сможешь ездить домой.
— Ты правда так считаешь?
— Уверен на все сто.
Маленький принц улыбается.
Перед отъездом я перепечатываю остаток рукописи и пишу предисловие для редактора, как мы и договорились с Вереной.
Я придумываю еще короткую завершающую сцену.
Верена провожает меня до аэродрома.
Здесь мы сдаем рукопись на почту. Нам приходится постоять в очереди, потому что перед праздниками много людей. Я выбрал самое лучшее издательство Франкфурта. Если оно не примет мою книгу, то я всегда могу обратиться в другое. Когда я сдаю в окошечко почты пакет, мы с Вереной держим друг друга за руки.
Подходя к таможенному контролю, где мне предстоит попрощаться с Вереной, я вижу, что Тедди Бенке со своей «Бонанзой» уже ожидает меня на летном поле.
— Передай от меня привет Эвелин. И твоему мужу. И если сможешь, то позванивай мне время от времени в гостиницу.
— Да, мое сердце.
— Почему ты плачешь?
— Оттого, что я так счастлива.
— Неправда.
— Нет, правда.
— Да нет же. Но скоро ты действительно будешь счастлива. Теперь все пойдет очень быстро. Гляди, какую толстую книгу я написал. Недостает лишь последней главы, но скоро и она завершится.
— Да, — говорит она, в то время как нас со всех сторон толкают люди, а репродукторы почти непрерывно возвещают прибытия и отлеты самолетов, — скоро и она завершится.
— Господин Мансфельд, вас просят пройти к паспортному и таможенному контролю! Господин, Мансфельд…
Мы целуемся.
— Тебе страшно? — спрашиваю я.
— Да.
— Отчего?
— Господин Мансфельд… Господин Оливер Мансфельд, срочно подойдите к паспортному и таможенному контролю!
— Отчего тебе страшно?
— Я так счастлива с тобой. И всегда, когда человек особенно счастлив, случается что-нибудь страшное.
— Чепуха! В январе развод. И тогда я по-быстрому напишу последнюю главу.
— Последнюю главу…
9 января 1962 года, приблизительно в 14 часов около трехсот детей, собравшихся перед зданием школы-интерната доктора Флориана в Таунусе, увидели, как из сумасшедшей пурги, бушевавшей уже много часов подряд, вынырнула черная тень. Это был военный вертолет, который — дети слышали рокот его мотора — долго кружил над школьной площадкой, прежде чем пилоту удалось разглядеть ярко-красный крест, нарисованный на простыне. Машина стала быстро снижаться. Воздушный вихрь от ее винта хлестнул снегом по лицам детей. Вертолет сел на красный крест. Первый и второй пилот выпрыгнули из кабины.
