– Ну а Кейгл? – мило осведомляется Грин. – Как вы полагаете, справится он, если его поставить вместо вас?
– Он не захочет. Боюсь, он сочтет, что это слишком резкое понижение.
– Вы-то его собираетесь спихнуть еще ниже.
– Может быть, поручить ему особые проекты?
– Для вашего отдела?
– Разумеется.
– Поработав на вас, он сочтет это резким повышением.
– Джек, – примирительно говорю я, – вам же теперь следует меня побаиваться. Хотя бы самую малость.
– Вы уже знали о своем повышении, когда я вам в последний раз пригрозил. Знали, верно?
– Тогда это еще не полагалось разглашать.
– И все равно меня боялись.
– Я не боялся.
– Когда я рассуждаю, я могу и ошибаться, но глаз у меня верный. На ваш счет я так сильно не ошибусь.
– Просто я тогда опасался, вы ведь мой злой гений.
– Ну да, прямо в пот бросило. Вы и сейчас меня боитесь. Вот в эту самую минуту.
Я покорно усмехаюсь.
– Вы для меня все еще вроде очковой змеи.
– И всегда будете передо мной трусить.
– Вот в этом я не уверен. Мне же не надо будет с вами совещаться один на один. Я могу кому-то и худо о вас сказать. Могу зарубить ваши проекты и отвергнуть вашу работу.
– Такую линию и поведете?
– Предпочел бы другую. Предпочел бы заручиться вашей помощью. Только перестаньте меня высмеивать.
– С таким типом, как вы, трудно удержаться.
– Знаю. Вас и сейчас одолевает соблазн. Если вам непременно хочется получить взбучку, подите задирайте кого-нибудь другого. Хотя бы Лестера Блэка. Он в два счета вас отдубасит.
Грин неудержимо багровеет от гнева.
– Я бы пошел, так ведь вы забежите вперед и начнете лизать ему пятки, – срывается у него с языка.
На минуту я одержал верх. Беззлобно поддразниваю:
– Опять вы за свое.
– С вами трудно удержаться.
– И опять то же самое.
– Удержаться все трудней. Как вы намерены вести себя со мной?
– Почтительно. Лучше, чем Кейгл. Опасливо – не хочу пока с вами воевать, по крайней мере не в этом году. Всегда буду отзываться о вас наилучшим образом, если вы за это не станете меня высмеивать.
– Отзываться наилучшим образом? Да вы меня этим только унизите!
– Вот это-то и будет мне приятно, – любезно соглашаюсь я. – Я сейчас улыбаюсь, потому что знаю: мне это будет приятно. А не потому, что уже приятно. Все круто переменилось, Джек. Я вам больше не подчиненный. Теперь уже вам надо будет побаиваться меня, а не мне вас, – напоминаю я. – Вы и сами это понимаете.
– Боюсь, я не смогу вас бояться.
И все-таки перед Грином я цепенею, прямо колдовство какое-то! Я мог бы затоптать его ногами, плюнуть ему в глаза, вымотать ему душу, довести до того, что его скрючит в три погибели и он сляжет со своим спастическим колитом в больницу; я моложе, крепче, выше ростом, куда здоровее, я могу дать ему в зубы так же легко, как Джонни Браун – мне, и все-таки я перед ним цепенею. Я по-прежнему его боюсь, и пот ручьями течет у меня под мышками. Меня все чаще одолевают престранные образы и ощущения. (Иные меня забавляют. С другими не до смеха.)
Позавчера я зашел в одну закусочную полакомиться редкостным сандвичем из ростбифа с тминной булочкой, таких больше нигде нет, и мне показалось – за стойкой хозяйничает мой парикмахер.
– Что это вы перешли в закусочную? – спрашиваю.
– А я вовсе не парикмахер, – отвечает.
Я испугался, что сошел с ума.
Неделю назад я выглянул из окошка такси и вижу: стоит на улице под дождем Джек Грин в долгополом, насквозь мокром пальто, в драных башмаках и просит милостыню. Он был на голову выше, чем всегда, тощий, бледный, изможденный. Это был не Грин. Но увидел я Грина.
Я испугался, что потерял всякое соображение.
Вчера я поглядел в окно автобуса и мне показалось, по улице идет Чарли Чаплин, и в ту минуту я был уверен, что мы с ним знакомы. Это был не Чарли Чаплин, и с Чаплиной я не знаком.
Мне, видно, уже изменяет память. Я начинаю путать имена и сбиваюсь, набирая давным-давно знакомые номера телефонов. Сюда некстати встревают цифры из других телефонных номеров. После стольких лет я начинаю сомневаться, входят две семерки в первую половину номера Пенни, а восемь – семь – во вторую или наоборот. Никогда не знаю, какой номер у Рэда Паркера: то ли два – восемь – ноль – два, то ли два – ноль – восемь – два. Зато я знаю, что Пенни опять беременна – и не от меня. Я дал ей денег на аборт. Она захочет вернуть мне долг, когда отложит достаточно из того, что ей каждый месяц присылают родители, они живут в Уилмингтоне. Бывало, с какой официанткой из бара ни свяжусь, у нее за плечами развод и двое детишек живут за городом, у ее матери. А теперь у них у всех позади по два аборта. У студенток, молоденьких натурщиц, секретарш, стюардесс и девиц, которые выдают себя за студенток, – по одному. Некоторые, у кого уже законченное высшее образование, успели сделать и по два аборта, смотря в какой из наук они подвизаются. Джейн у нас больше не служит, и всю Группу оформления прикрыли. (Она не приносила дохода.)
– Звоните мне, как только устроитесь на новом месте, а то и раньше, – попросил я.
Она позвонила. Я сказал, я как раз очень занят и попозже сам ей позвоню. И не позвонил. Иногда я сплю и пытаюсь проснуться – и никак не могу. Сон держит меня как в тисках, и все это мне снится.
Пытаюсь навести в своих делах порядок. Составил целый список.
– Послушай, – спокойно и решительно говорю однажды жене. – Нам надо как-нибудь на днях сесть и всерьез подумать насчет Дерека. Сама понимаешь, рано или поздно с ним надо будет расстаться.
– Не хочу об этом говорить.
Я тоже не хочу.
Наверно, я попал в беду, в большую беду. Наверно, я совершил преступление. Жертвами всегда оказываются дети.
– Ты на меня сердишься? – спрашиваю я моего мальчика, и ободряюще улыбаюсь, и изо всех сил стараюсь, чтобы голос мой звучал мягко и ласково.
– Нет. Не сержусь.
Что-то промелькнуло у него в лице. Мой вопрос его встревожил. Мне страшновато спрашивать дальше.
– Ты со мной теперь почти не разговариваешь.
– Разговариваю. – Он пожимает плечами. – Вот сейчас разговариваю.
Он поеживается от неловкости, лицо становится хмурое, печальное. Он не поднимает глаз.
– Раньше ты больше со мной говорил. А теперь все сидишь у себя в комнате.
Он опять пожимает плечами.
– Мне там нравится.
– И не нравится, когда я тебя о чем-нибудь спрашиваю, да?
– Иногда не нравится.
– Чем ты там у себя занимаешься?
– Читаю. Смотрю телевизор. Готовлю уроки. Думаю.
– Один?
– Мне так нравится.
– Раньше не нравилось.
– А теперь нравится.
– И ты всегда можешь все уроки приготовить без моей помощи?
– Не всегда.
– И тогда как же?
– Если и ошибусь, тоже не страшно.
– А может, все-таки лучше, чтобы все всегда было правильно?
– Учителям наплевать. Можно, я пойду?
– Куда?
Он улыбается, словно заранее извиняясь, что сострит в ответ.
– К себе в комнату.
– Ну ясно, – притворно весело соглашаюсь я. – Я только хотел проверить, может, ты на меня сердишься.
Он приостанавливается у лестницы и с вызовом бросает через плечо:
– Ты тоже много сидишь у себя в комнате. А мама у себя. По-твоему, я какой-то псих, что ли?
– Но я всегда тебе позволяю заходить ко мне.
О Господи… вот он стоит, такая уязвимая, такая чистая душа, совсем малыш, кажется, почти такой же маленький, каким был, когда только учился ходить, – а я с ним ссорюсь и чуть не плачу (в горле у меня ком), будто отвергнутый поклонник, и себялюбиво стараюсь переспорить его, как старался бы взять верх в споре с женой или дочерью.
Как я умру? Переберем-ка разные способы. (Нет, не стану.) Когда-то я предавался этому ребяческому самоистязанию и не хочу тратить время зря. Ни в какой смерти нет ничего хорошего. Неотступно стоит перед глазами сильный, рослый, красивый, явно преуспевающий человек, который немногим больше месяца тому назад рухнул мертвым в вестибюле нашей Фирмы в ту минуту, как мы с ним почти поравнялись. Я хорошо видел его лицо, когда он падал. Он уже согнулся, обмяк, но, падая, все еще был воплощением сияющей, здоровой, неистребимой силы – пока с глухим стуком не грохнулся на пол лицом и кровь не хлынула у него изо рта. А я прошел мимо, не замедляя шаг. Будто ничего не заметил. Когда я вернулся после обеденного перерыва, его там уже не было. Его унесли. Я был разочарован. Во имя чистоты и опрятности кто-то исказил действительность. (У меня наверху сейчас образцовая чистота и порядок.) Я и по сей день ловлю себя на том, что ищу его глазами там, где он тогда упал. И сейчас помню, как он падал. Сегодня утром по дороге на работу я видел – на паперти собора святого Патрика валяется без сознания какой-то оборванец, оскверняя ступени лужей то ли мочи, то ли виски. Там уже распоряжалась полиция. В моей помощи никто не нуждался.
Хорошо, когда моя помощь никому не нужна.
Горе, горе, увы мне! Моя жена тоже снова несчастлива. Мы было пришли к разумному выводу: я не во всем виноват и мало что могу исправить (хотя по-прежнему не говорю, что люблю ее, и она упорно об этом не просит). Никому до нее нет дела.
