В ушедшем веке было придумано немало лозунгов, однако ни один из них не звучит так прекрасно и так обреченно, как лозунг интербригадовцев, погибавших под Мадридом: «No pasaran». Примерно это же сказал жене Гектор, готовясь к бесславному бою.
Они, однако, прошли. После победы во Второй мировой возникла идея возвращения республиканского правительства в Испанию — и не нашла поддержки в прогрессивных умах победителей. Франко уже устраивал всех, экономика при нем выправлялась, он возродил страну и постепенно привел ее к теперешнему демократическому статусу — к обаятельному и принципиальному Аснару.
К тому же мир уже устал от директив и призывов. Разумнее договориться с начальством о повышении зарплаты, чем строить баррикады. Настало время, когда победивший демократический средний класс хотел веселиться, пожинать плоды победы. Маккарти, Латинская Америка, Индокитай, Алжир — конечно что-то неприятное все время происходило, но это неприятное не задевало демократических основ, не ставило под вопрос торжество просвещенного обывателя. И веселье длилось долго: зря, что ли, расправлялись с диктаторами?
Матери обыкновенно останавливают чрезмерно развеселившихся детей. Известно, что буйное веселье у детей кончается истерикой и слезами. Так произошло и с миром, который смеялся так заразительно, так бесшабашно, что и плакать придется долго.
Чем же плохо, что мы шутили тридцать лет подряд? Разве повода не было? Смеялись над отжившими ценностями, над диктаторскими режимами, над дидактикой. Просто надоели эти замшелые зануды, моралисты довоенного образца, риторика и призывы. Мир принимал постмодернизм как противозачаточные таблетки: хотелось веселиться без последствий. Шутить действительно ничем не плохо. Плохо одним: если только лишь шутить и ничего серьезного не говорить, серьезное все равно кто-нибудь скажет, просто это будешь не ты, и весьма возможно это серьезное окажется очень страшным.
Природа шутки такова, что она подготавливает место для серьезного утверждения; такое — далеко не шутливое — утверждение обязательно рано или поздно, но прозвучит. Даже если клуб шутников постановит, что серьезного в мире не существует, правило это не будет действовать за пределами комнаты. Серьезное, увы, происходит ежечасно — просто потому, что жизнь кончается болезнью и смертью. В мире, где голодают и умирают миллионы людей, действует простое правило: серьезное отношение к себе подобным бывает двух родов — им можно сострадать, но ими можно и управлять. И пока клуб шутников отменяет серьезные утверждения, за пределами его решают, чему отдать предпочтение. Обычно выбирают второе.
Заповеди и скрижали создаются в числе прочего и потому, что если этого вовремя не сделать, место скрижалей займут идолы и золотые тельцы. Жизнь, как выясняется, не так длинна, и надо торопиться с утвердительной фразой. Спору нет, благие заповеди — вещь занудная, но антитезой им является не шутка, как полагали либералы, но — война.
Деконструкция — концепция свободолюбивая и привлекательная; нехороша она одним — она не в силах отменить конструкцию. Дерево все равно растет вверх, а хвост у коровы — вниз, и эти векторы не поддаются свободной мысли. Мир так или иначе нуждается в конструкции просто потому, что существуют факты биологического, географического, физического характера, вполне материальные факты — которые отливаются в конструкцию, даже если постановить, что происходить этого и не должно. Вопрос только в том, на что похожа будет конструкция того общества, которое идеализировало принцип деконструктивизма? Это так же интересно, как узнать, кем станет хиппи, достигнув шестидесяти четырех лет.
А на этот вопрос ответ уже дан. Поколение безобидных бунтарей 68-го, достигнув зрелых лет, сменило джинсы на костюмы в полоску, а бутылки и булыжники на бомбы. И кидает теперь эти бомбы не в своих профессоров, а в другие страны. Джек Стро, посылающий британских мальчишек убивать незнакомых им людей, — прямой участник славных Сорбоннских событий, а Йошка Фишер, вчера бомбивший Белград, — хиппи со славным свободолюбивым прошлым. Вероятно, период юношеской праздности лишь укрепляет в сердцах безжалостность: не проведи Ахилл свои юные годы в неге на острове Скирос, кто знает, проявилась ли бы в полной мере его свирепость. Мы наконец дожили до мира, которым правят свободолюбивые шутники — но отчего-то получается и несвободно, и невесело. Хиппи всегда носили в рюкзаках томик Толкиена (спросите знакомых хиппи, они подтвердят), и это было немного странно: зачем бы ребятам без царя в голове такое, хоть и сказочное, но директивное чтение. Зачем бы детям цветов дидактика? Ответ пришел треть века спустя. Сегодня пришла пора передела мира, и очень важное дело — получение мандата на убийство себе подобных. Всякая власть его должна изготовить заново, старый образец не годен для новой крови. Молодым оболтусам 68-го надо было получить себе право — не менее убедительное, чем было у их отцов, — судить мир и кроить рынки. Инстинктивно общество чувствовало, что наступают времена, когда просвещенному мещанину надо дать право убивать не во имя общественного порядка, а во имя личной свободы. Цель убийства, разумеется, всегда та же самая — рынки сбыта, изменение границ, обеспечение комфорта, — но надо же найти этому новые оправдания. Драки на Сен Мишель и скандалы Латинского квартала только предваряли сегодняшнюю бойню.
Когда мандат отцов пришел в негодность, хиппи 68-го, философы-деконструктивисты, мастера постмодернизма, шутники и кривляки, взялись за дело — расчистили место для нового серьезного утверждения. Шутка и деконструкция — вот и все, что требовалось, чтобы дать время вырасти новому хозяину. Надо было только посмеяться вволю и подождать, пока он подрастет, этот оригинальный недоросль, этот милый остряк, ниспровергающий кумиров прошлого.
И он подрос. Оказалось, что ему не кумиры старого мира не нравятся, ему не нравится, как границы в этом старом мире проведены. Оказалось, он уже больше не хочет смеяться, а если скалит зубы, то чтобы хватать и рвать. Он прочитал Толкиена правильно, как и надо было прочесть, так же, как Александр читал «Илиаду», то есть как руководство к действию: следует пройти чужеземные страны с огнем и мечом, перебить незнакомых орков во имя толерантно устроенного общества, а потом сесть пить чай с кексом. Он ведь совсем не чужд патриархальных идеалов, этот юноша нового образца.
Встретившись для последнего боя у стен Трои, Ахилл с Гектором, как известно, обменялись речами. В частности, Гектор, представитель варварства, предложил соблюдать в поединке и после него определенные договорные условия: не глумиться над павшим и т. п. На что Ахилл, представитель цивилизации, совершенно недвусмысленно ответил, что никаких правовых соглашений между варваром и цивилизованным гражданином быть не может в принципе. Какие договора? Напротив того, он, Ахилл, поступит так, как ему диктует его гнев, прихоть и стремление унизить того, кто так долго сопротивлялся его цивилизованной воле. Как мы знаем, он именно так и поступил впоследствии.
Продолжайся их диалог чуть дольше, Гектор мог бы сказать так:
— В конце концов, повод, приведший тебя сюда, ничтожен. Он лишь тешит твою гордыню. Если ты считаешь меня преступником и мужеубийцей, то как ты отнесешься к вождям своего войска — Агамемнону, Менелаю и прочим царям, что пришли убивать незнакомых им людей ради частной обиды, имевшей место двадцать лет назад.
Ахилл, совершенный продукт ахейской идеологии, сказал бы на это так:
— Не тебе, пролившему кровь моих друзей, рассуждать об этом. Цивилизация пришла под ваши стены, так помалкивай и слушай. Сказано вам было — подчиниться по доброй воле; так нет же. Мало того, что ты не внял голосу разума и закона, ты еще оборонял свой город, утопающий в порочной роскоши. Смерть тебе и твоим близким.
Гектор, сентиментальный, хоть и свирепый, ответил бы:
— Пусть так. Чему быть, того не миновать. Но нельзя ли уберечь мирное население от резни? Пусть я военный преступник. Но и они, твои греческие цари — не лучше. Пусть пострадают лишь виноватые: пусть будут судимы сластолюбивый Парис, алчный Агамемнон, пусть кара коснется меня, мужеубийцы, но и безрассудного Менелая, ввергшего в войну народы ради женщины, которая его, очевидно, не любит. Я полагаю, что, в интересах справедливости, требуется согласиться на единую для всех логику: если человек издает приказы, ведущие к пролитию крови мирного населения, он должен быть объявлен преступником и судим. Пусть суд присяжных объективно рассмотрит, кто и сколько зла принес. Если ты, освобождая город от варварства, убьешь всех варваров — как прикажешь считать: освободил ты их или нет?
Ахилл бы рассмеялся и сказал:
