— А вы откуда все это знаете? — удивился Кокотов.
— Я же там работала…
— Где?
— У Ганнушкина.
— Врачом?
— Ну почему сразу — врачом? Я работала заведующей пищеблоком. Сфера питания, как и вся советская интеллигенция, тоже слушала ночами «голоса», и мы знали, конечно, что у нас в палате № 3 находится на излечении и голодает тот самый режиссер Жарынин, которого мы очень жалели из-за измены вертихвостки Непиловой. И когда он в очередной раз отказался от пищи, я пошла в отделение, узнать, что же ему не нравится в питании. На самом деле мне хотелось просто одним глазком взглянуть на знаменитого мученика. Одетый в застиранную казенную пижаму, он одиноко сидел за столом и грустно смотрел в зарешеченное окно. Перед ним стояла кружка чая и нетронутая миска пшенки с обжаренным куском докторской колбасы. Увидев меня, Дима оживился, поднял свои густые брови и по-гусарски заулыбался: я ведь, знаете, была тогда страшно хорошенькая, и всего на шесть лет старше его…
— Голубчик, — ласково проговорила я, стараясь подражать стареньким психиатрам. — Почему же вы не кушаете?
Он несколько минут молча изучал меня с головы до ног, забираясь взглядом в самые тайные уголки души и тела, и наконец проговорил низким приятным голосом:
— Как сказал Сен-Жон Перс: «Человек состоит из того, что он ест». Вы хотите, чтобы я состоял из этого?! — Дима брезгливо отодвинул кашу.
— Этот рацион утвержден Минздравом… — растерянно возразила я.
— О, если бы ваш Минздрав можно было смыть, как я смыл мою великую картину! — взревел он и запустил тарелкой в стену, оклеенную фотообоями, на которых зеленела весенняя березовая роща…
За окном «Ауди» как раз мелькали березы. Коля, страшась гнева Валентины Никифоровны, гнал изо всех сил, и бело-черные стволы сливались, напоминая сплошной серый забор. Кокотов подумал о том, что игровод с самого начала, с первой встречи показался ему не вполне нормальным человеком. Потом писодей попривык, правда, к его странностям, сочтя их обычными творческими чудачествами, терпел ради великой цели обиды, оскорбления, даже побои… Но выходит, первое впечатление оказалось правильным… Как же можно было поверить во всю эту чепуху про мистера Шмакса с его миллионами, в глупые мечты об «Оскаре», в бредни про зилотов добра? Но с другой стороны, поверили же все, что актер Театра имени Мцыри — уголовный злодей! Господи, если б знать… Жарынин был бы жив…
…Услышав грохот и увидев пшенку на стене, дежурная сестра подняла тревогу, примчались санитары со смирительной рубашкой. Но Маргарита Ефимовна упросила их не связывать бунтаря и позволить еще немного с ним поговорить. Вызвали доктора Мягченко, он внимательно осмотрел буйного пациента, потом глянул на смущенную заведующую пищеблоком, улыбнулся чему-то своему и разрешил пообщаться, но недолго. Молодые люди проговорили до самого ужина, который был съеден больным с отменным аппетитом. Жарынин не хотел отпускать Маргариту, божился, когда его выпустят отсюда, он обязательно пригласит ее в ресторан Дома кино, где шашлыки подают к столу прямо на небольших мангалах, пышущих раскаленными углями. Потом он пошел провожать ее к вечно запертой двери…
— Это был промысел судьбы! — судорожно вздохнула вдова.
Коридор психиатрического отделения — это людный сюрреалистический бульвар. Туда-сюда прогуливаются разные нездоровые персонажи, они бормочут, кривляются, шумно навязываются или, наоборот, молчат, погруженные во мглу душевного недуга. Однако в тот миг случилось чудо: коридор был пуст, более того, дверь в процедурный кабинет по чьему-то недосмотру оказалась открыта. Жарынин внезапно увлек Маргариту туда, исцеловав так, что молодая безмужняя женщина потеряла голову. После этого она часто его навещала, приносила разные вкусные блюда, которые любовно, вспоминая процедурный кабинет, готовила для этого удивительного мужчины. Но остаться наедине им больше не удавалось.
Тем временем на высшем уровне состоялись важные международные переговоры. Запад, которому, честно говоря, некуда было девать эти чертовы трубы большого диаметра, пошел на попятную, но при условии облегчения участи диссидентов, томящихся в неволе. В небольшом списке страдальцев (узников совести в СССР было гораздо меньше, чем на Западе труб) значилась и фамилия Жарынина. Немедленно последовал приказ отпустить больного. Напрасно доктор Мягченко убеждал, что он как врач категорически против, что надо довести лечебный курс до конца и дождаться стойкой ремиссии, иначе возможны острые рецидивы. Бесполезно. Принципиальному врачу объявили о неполном служебном соответствии, и он подчинился…
Бедная Маргарита Ефимовна, узнав об этом, проплакала всю ночь. Она-то насмотрелась больничных романов, заканчивавшихся в день выписки. Где и когда ей встретится еще такой яркий и бурный мужчина? И вдруг на следующий день, миновав проходную, она увидела Жарынина. Тот стоял на углу Потешной улицы и Рубцовской набережной с огромным букетом белых роз. Они сели в поджидавшее такси и помчались в Дом кино, пили вино, ели шашлык, шипевший на жаровне, и коленями под столом объяснялись друг другу в нестерпимой любви. А чего ж вы хотите, был июнь, когда ночи теплы, ароматны и коротки, когда чувственностью веет из каждой подворотни, когда даже музейная мумия испытывает во сне фантомную эрекцию…
К ним все время подходили и подсаживались знаменитости, чокались, обнимали Жарынина, поздравляли со свободой, обещали похлопотать в Госкино, чтобы ему разрешили восстановить «Двоих в плавнях». Но он всем отвечал, что сейчас из всех искусств важнейшим для него является искусство обольщения Маргариты Ефимовны. Какая женщина тут устоит? Из ресторана они помчались к ней домой, пугая молоденького таксиста стонами нетерпения и всхлипами поцелуев. В маленькой, со вкусом обставленной двухкомнатной квартирке им никто не мешал: десятилетний сын Тима был в пионерском лагере. Ах, какой это был медовый месяц! Первой не выдержала раскладная тахта, рухнувшая под натиском бурной взаимности. Ах, какие это были ночи! Многие люди, охладев и разлюбив, остаются вместе, прощают друг другу измены только из благодарности за те первые месяцы невозможного счастья, ибо его дальние отголоски, словно неизлечимые вирусы нежности, до конца жизни бродят в давно остывшей крови…
Через две недели, вернувшись из пионерского лагеря, Тима с ревнивым удивлением обнаружил у себя дома незнакомого шумного дядю, на которого мать смотрела с немым восторгом и с которым бурно спала на новой широкой арабской кровати. Это был удар. Впрочем, скоро они подружились, ведь новый мамин муж работал не где-нибудь и не кем-нибудь, а лектором в кинотеатре «Иллюзион», куда Тима теперь мог ходить без билета на любые фильмы, даже детям до шестнадцати… Потом Дмитрий Антонович, недовольный плохими оценками пасынка, посетил школу, нашел общий язык с классной руководительницей, и двоек Тима больше не приносил…
— Ни одной? — усмехнулся осведомленный Кокотов.
— Ни одной!
— Я так и думал…
Некоторое время ехали в неуютном молчании. Сквозь пустые кроны мелькало необязательное мартовское солнышко. Коля нервничал, глядя на часы. Наконец Маргарита Ефимовна спросила с гордой обидой:
— Андрей Львович, неужели вы думаете, я не знала про Димин романчик с классной руководительницей? Конечно знала. И про другие его увлечения тоже знала. Он мне сам иногда под настроение рассказывал. Я ему все прощала и разрешала. Почти все… Во-первых, потому что я его любила. Да! А во-вторых… Когда он мне сделал предложение, доктор Мягченко позвал меня в кабинет и долго отговаривал, объяснял, что я буду не столько женой, сколько нянькой при взрослом ребенке с большими странностями и необузданными порывами. Но я была готова на все, даже на других женщин. Что вы, Ниночка, на меня так смотрите? Сен-Жон Перс сказал: «Художник, сохраняющий верность жене, изменяет Искусству!»
— Очень. Разговорчивый. Ваш. Перс! — пробурчала Валюшкина.
…Про выпущенного Жарынина не забывали: бюро пропаганды советского кино в награду за подвиг инакомыслия постоянно посылало опального режиссера куда-нибудь с лекциями — и он неплохо зарабатывал. Его часто приглашали на приемы в посольства, где возле шведских столов кормились упитанные тени диссидентов. Прилипчивые атташе по культуре, все как один с военной выправкой, заводили с ним разведывательные разговоры об искусстве и настроениях в творческой среде. И все вроде бы ничего — жизнь наладилась. Маргарита Ефимовна перешла заведующей ведомственной столовой Госснаба, вскоре им дали просторную квартиру в кирпичном доме, причем Жарынину как члену Союза кинематографистов полагались дополнительные двадцать метров для творческого простора. Но порой, заметив на улице афишу нового фильма, снятого однокурсником, или увидев по телевизору, как вручают премию режиссеру-ровеснику, он мрачнел, скучнел, впадал в депрессию и заводил очередной странный роман с подвернувшейся дамой.
