Я много лет был верным солдатом партии, убежденным в правоте коммунистической идеи, считал, что мы должны сражаться и уничтожать наших врагов. Выбор был прост: они или мы. Когда идет война, ты не задаешь вопросов, а выполняешь приказы. Каждый солдат знает свое место. Мы делали революцию. Хотели изменить мир. Покончить с эксплуатацией и эксплуататорами. Нам оказывали сопротивление. Враги делали все, чтобы остановить ход истории, а мы пускали в ход оружие, чтобы уничтожить их. Если люди не могут договориться, не хотят искать компромисс и идти на мировую, остается одно — убить. Альтернатива проста: либо ты, либо тебя. Победа достается выжившему. Ненависть, которую питали к нам одни, была так же сильна, как вера других в пролетарский Интернационал. Разразилась буря столетия. Мы защищались и давали отпор. Капиталисты всего мира пошли на нас единым фронтом. Они дрожали от страха за свои жалкие жизни и кровавые деньги. Первая мировая война не закончилась. Враги всех мастей напали на нашу страну, чтобы задушить революцию. Началась Гражданская война, которую они проиграли, но не успокоились и продолжили подрывную деятельность руками внутренних врагов. Пришлось их уничтожить. Мы убивали аристократов, кадетов, социал-демократов, меньшевиков, банкиров, промышленников, частных собственников, буржуев, священников — всех, кто цеплялся за свои привилегии, а заодно и многих других, оказывавших сопротивление новой власти. Мы верили в торжество идеи и собственную правоту. Потом нам объявили, что среди нас есть враги народа. Их уничтожили. Троцкого и его приспешников. Казаков. Кулаков. Инженеров. И многих других. Репрессии набирали обороты, но врагов меньше не становилось. Мы должны были выкорчевать их из своих рядов, очиститься. И мы делали, что до́лжно, но врагов меньше не становилось.
Я был «стирателем». Сначала меня не смущало, что приходится убирать живот Ленина, его грязные ботинки, мятые брюки и ветхие рубашки, жирок на боках Сталина, мешки у него под глазами, мертвенно-бледную кожу и презрительный прищур глаз. Никто не должен был заметить признаков буржуазности в облике вождя: галстука, жилета, дорогих часов, картин и фонографа у него за спиной. Потом наступил черед ближайших соратников, старых большевиков: Каменева, Зиновьева, Бухарина, Радека, Тухачевского, сестры Ленина и даже «главного пролетарского писателя» Горького. Со временем мы начали понимать, что происходит. Никто не решался сказать ни слова. Страх стал главенствующей эмоцией. Те, кто задавал вопросы или удивлялся, мгновенно исчезали. Террор набирал обороты. При аресте происходила полная зачистка: у человека изымали книги, письма, бумаги — и все сжигали. Если забирали художника — сжигали картины и рисунки. Огню предавали рукописи, черновики, заметки и записные книжки писателей. Когда арестовали и сослали в Сибирь Мандельштама — он очень скоро сгинул в лагере, — я спросил себя: в чем можно обвинить поэта? Разве он способен навредить государству? Зачем было уничтожать его чудесные стихи? Во что превратится мир без художников и поэтов? Они расстреляли сотни артистов, писателей, драматургов и поэтов, хотя те не участвовали в контрреволюционных заговорах, не злоумышляли против власти. Их единственная вина заключалась в том, что они были евреями, католиками, поляками, украинцами, прибалтами или крестьянами. Я не знал, как противостоять этому кошмару. Как бороться с огнем, пожирающим поэзию? Пришлось учить стихи наизусть, иного решения не было. У меня в голове никто не смог бы их отыскать, чтобы стереть. Я крал блокноты из мешков с конфискатом и заучивал стихи, повторяя их про себя ночь за ночью. Многие другие поступали так же. Женщины спасали от забвения творения перемолотых системой мужей. Живые спасали мертвых.
Стихи, что ты читал Камилле, написал не я, а убитые властью поэты. Оказавшись в безопасности, я записал все, что удалось запомнить, в блокноты, не изменив ни единого слова. Сотни стихотворений! Никогда не думал, что сумею выучить наизусть столько слов… Меня Природа поэтическим даром не наделила. Имен мне известно не много — я спасал стихи, но не поэтов. Возможно, исследователям удастся сложить чудовищный пазл и выяснить, кто какое стихотворение написал. Я знаю, что могу доверять тебе. Ты принадлежишь к поколению, не пережившему тех ужасов, которые выпали на нашу долю. Мы были одновременно жертвами и палачами. Нам нет прощения. Ты придумаешь, как сохранить память о тех, кто этого заслуживает. В конечном итоге только память и имеет значение, все остальное — прах и ветер.
Не верь, когда тебе говорят: «Я не знал». На ярмарочных гуляниях хозяин крутит колесо лотереи. Ты ставишь на номер и выигрываешь приз. «Делайте крупные ставки, получайте крупные выигрыши», — кричит крупье, заманивая зевак. Мы десятилетиями жили под спудом страха. Любого гражданина страны могли арестовать, отправить в ссылку, сгноить в лагере, расстрелять. Когда фатальный жребий выпадал соседу, мы говорили: «Слава богу, пронесло! Взяли не меня. Я чист. Он виновен. Неизвестно в чем, но ведь невиновных не арестовывают!» Никому не было дела до жертв режима, пока они были живы. Никто — даже те, кто мог бы попытаться спасти этих мучеников, — и пальцем не шевельнул. Зато теперь о них говорят все кому не лень. Почему мертвые занимают нас больше живых? Возможно, потому, что пробуждают нас от векового сна, требуя справедливости. Много лет назад Горький написал Ромену Роллану: «В двадцатом веке не было ни одного „обманутого народа“». Утверждение «мы не знали» — коллективный самообман. Русские, немцы, французы, японцы, турки и все остальные народы прекрасно знали, что происходит у них дома. Все всё знали. Аресты, высылки, репрессии, пытки, депортации, казни, пропаганда, фальсифицированные фотографии. Тот, кто не хотел молчать, исчезал. Игорь, Леонид, Владимир, Имре, Павел, я сам и другие были в курсе всего происходящего. Однажды каждому из нас досталась «черная метка». Мы спаслись из лап палачей, но это не очистило нас от грехов. Я признаю свою вину. Больная совесть терзает меня денно и нощно, куда сильнее, чем леди Макбет. Если у человека отнимает жизнь расстрельный взвод, у него есть шанс на посмертное звание героя и мраморный памятник с именем на постаменте. Раз в год потомки украшают памятник венком, кладут к подножию букет роз или гвоздик. Это доставляет людям удовольствие. Со мной другая история. Я действовал по убеждению. Ну чем не король придурков?! Я «стер» собственного брата! «Стер» лучших друзей! «Стер» невиновных! И в конечном итоге «стер» себя самого.
Я не хочу никаких молитв на моих похоронах. Не имеет значения, по какому обряду меня закопают в землю. Не переживай, если я упокоюсь в общей могиле. Скорее всего, ты один придешь, чтобы бросить цветы на мой гроб. Будь очень осторожен, Мишель, мою комнату не случайно обворовывали шесть раз! Ты должен помнить первую заповедь, которую вдалбливают в голову курсантам Высшей школы КГБ: «Случайностей не бывает». Пора заканчивать, а мне еще так много нужно сказать. Мне стоит задержаться на этом свете и выступить свидетелем. На этом все.
Оставляю тебе то малое, чем владею. В моей комнате ты найдешь три книги, которые нужно сдать в библиотеку. Дарю тебе мои вещи, «Лейку» и объективы, книги, пластинки, бумаги, фотографии и блокноты со стихами. Ты получишь три толстые тетради в черной обложке, написанные по-русски. Бесконечный список тех, кого я «стер», и альбом черно-белых фотографий. До и после. Все, что мне удалось спасти. Поступи со всем этим, как захочешь. Мои сбережения составляют 1583 франка. Деньги лежат в коричневом конверте. Заплати за комнату, электричество, бакалейщику с улицы Монж, булочнику и аптекарю. Положи букет ромашек на мою могилу, а оставшиеся деньги возьми себе. И окажи мне последнюю услугу: купи «Ромео и Джульетту» Прокофьева и вспоминай обо мне, когда будешь слушать эту великую музыку. И еще. Фотографируй. Делай хорошие снимки. Настоящие.
То лето было гнилым. Холодный дождливый июль напоминал ноябрь.
Игоря дома не оказалось. Я не захотел оставлять записку в почтовом ящике и отправился к Вернеру, на улицу Шампольона. Кроме Игоря, я мог доверять только ему. Вернер сидел на ступеньке своей кабины и курил. Мне показалось, что он обрадовался моему приходу. В кинотеатре шел фильм «Америка, Америка»,[203] Вернер предложил мне пройти в зал — там оставались пустые места, — но я был не в том настроении и отказался, а потом все ему рассказал.
— Гнусная история, — прошептал он. — Ты правильно сделал, что предупредил меня.
* * *
Вернер и Игорь занялись похоронами и уладили все формальности за три дня — не без помощи Даниэля Маго. Члены клуба скинулись, чтобы организовать церемонию на кладбище Монпарнас. Лучше бы помирились с ним, когда он был жив. Надо полагать, прощение никому легко не дается. Каждый из них остался в собственной западне. Мышеловка захлопнулась.
