На него зашикали. Дьякон возглашал ектенью: «Паки и паки миром Господу помо-о-о-олимся-я-я!..» Хазин пожевал ус, нахмурясь, как будто хотел сделать дьякону замечание, и продолжал, потише, но с тем же упорством, словно диктуя:
— Наша общественность провела немалую работу по преодолению культа личности и его последствий, но вместе с тем создается впечатление медлительности и противодействия в деле возвращения к ленинским нормам, которые обеспечивали бы как внутри партии, так и вне ее большую свободу высказываний и дискуссий по вопросам культуры, искусства, а также и политики… Нам трудно объяснить себе эту медлительность и это противодействие, в особенности учитывая современную обстановку, когда больше не существует капиталистического окружения, а экономическое строительство достигло грандиозных успехов… В этой ситуации цели и задачи Движения, которые я представляю, обусловлены необходимостью дальнейшего развертывания и углубления процесса демократизации всех сторон общественной жизни, привлечения широчайших трудящихся к активному участию в различных звеньях государственного механизма, устранения факторов, еще препятствующих в известной степени развитию и совершенствованию той критической функции, носителем которой является передовая творческая интеллигенция… У меня не вызывает сомнения тот факт, что сформулированные таким образом задачи и цели Движения не расходятся — в главном и основном — с задачами и целями, стоящими сегодня перед всем нашим обществом, и в частности перед теми институтами и органами, которые призваны, по сути своей, осуществлять защиту и охрану демократических завоева ний народа и прав отдельной человеческой личности… Серьезные трудности на пути к достижению намеченных нами перспектив пока что представляют определенная обоюдная отчужденность, духовная изоляция, когда фактически обособленно и независимо функционируют Движение, с одной стороны, и органы защиты демократических завоеваний народа — с другой. Причины этой обособленности — отчасти объективного, отчасти субъективного порядка… Однако несомненно одно: в интересах дела, с точки зрения государственного, гражданского, высокоморального подхода мы можем и должны выйти из состояния изоляции и обособленности, мы можем и должны работать рука об руку, сотрудничать. Другой вопрос, что конкретные методы и способы такого сотрудничества оформятся лишь постепенно…
— Смот'ри, смот'ри, — перебил его Григорий. — Вон тот мужик, кото'рый шел со Львом Владими'ровичем! Вон тот, с боксе'рской челюстью! А где же сам Лев?!
Вирхов так и не уловил, на кого он показывал, зато заметил среди певчих на правом клиросе обоих Меликовых учеников — светского юношу с реденькой бороденкой, а чуть ниже, у киота с иконой Рождества Богородицы, — иностранца Григория Григорьевича: тот трогательно заботился о каком-то изможденном старике, голый лысый треугольный череп которого, блестевший в огнях светильников, был испещрен темно-кирпичными пятнами. Вирхов мог бы поклясться, что это тот самый сумасшедший из клиники, пригретый Таней, — но все же расстояние было слишком велико, и он спросил, не знает ли того Григорий.
— А, это, по-моему, их бывший це'рковный ста'роста, — отвечал Григорий. — А 'рядом с ним, смот'ри, какой гусь! Наве'рное, большой начальник! Костюм как из се'реб'ра! И не к'рестится, а только откидывает со лба волосы. Да, и бесы ве'руют и т'репещут…[24]
— Ты меня слушаешь или нет?! — нетерпеливо зашевелился Хазин.
— Там Григорий Григорьевич! — объяснил Вирхов.
— Я знаю. Это я назначил ему свидание здесь. Я попрошу тебя потом подойти к нему и все ему передать. Не исключено, что за мной следят… Так вот… Я сказал им, что важнейшее на сегодняшний день — это добрая воля к сотрудничеству различных общественных слоев, изживание тех предрассудков, которые исторически сложились в период культа личности Сталина… И они поняли меня! Они согласились со мной! Они немного поспорили, конечно, по тезису о «вырождении отдельных частей социального организма» и о «критической функции, которая присуща интеллигенции»… разговор был длинный, мы решили перенести его на другой раз…
— Погоди, — разволновался Вирхов. — А ты не думаешь, что они…
— Ну, ну, что?!
— Ты не думаешь, что они обманывают тебя?! Что они запутывают, завлекают тебя?!.. Играют с тобой в кошки-мышки?!..
— Меня?! Со мной?! — рванулся Хазин. — …Да, если хочешь знать, думаю! Я даже уверен в этом! У них есть такая мысль! Но мы… мы еще поглядим, кто тут кошка, а кто мышка! Понял?! Со мной где сядешь, там и слезешь! Им не выиграть у меня эту партию!.. И знаешь, почему? Потому, что на моей стороне историческая правда, вот почему! Потому, что я не боюсь их! Я говорил с ними, как «власть имеющий»! Пусть сажают, пусть ставят к стенке! Пусть ведут на Голгофу! Я ни на кресте, ни на костре не отрекусь от своих убеждений! Физические страданья — ничто в сравнении с теми душевными муками, которые я испытываю, болея за свой народ!.. Слышишь, это ведь обо мне они поют… вот, вот про узников! А еще раньше пели: да расточатся враги его! Мне понравилось. Я и пришел сюда, чтоб утвердиться сердцем, почувствовать, как молится народ… Теперь мне ничего не страшно… Я все вобрал вот сюда!..
Радуйся, Дево, радуйся: радуйся, благословенная: радуйся, препрославленная: твой бо Сын воскресе тридневен от гроба! — гремел хор.
Утратив от воодушевления разум, Хазин шагнул вперед, точно и впрямь хотел занять место на кресте или, по меньшей мере, со священниками в алтаре, и — удивительное дело! — народ, стоявший так, что, казалось, яблоку негде упасть, теперь легко подался, повиновался, расчищая идущему путь, никто не возражал, а бедная крохотная старушка прошамкала любовно: «Иди, иди, молись, милый!..»
Вирхов, обалделый ото всего этого, попятился назад, передать Ольге свой разговор и с Хазиным и с Петровским.
Выражение Ольгиного лица было ему непонятно: в экстатическом взоре ее, устремленном к царским вратам, запечатлелось столько откровенного счастья, что Вирхов даже позавидовал ей. Лишать ее этих минут блаженства было совестно; поколебавшись, он тем не менее сказал:
— Ольга… здесь Хазин!.. Он был сегодня… там… На допросе или на собеседовании, что ли… Он говорит, что Мелик там, у них! Им хотели устроить очную ставку! Но почему-то отменили… Слушай-ка, но до этого я наткнулся на Меликова начальника Петровского…
Тревога мелькнула в Ольгиных глазах, но не долее чем на короткий миг.
— Ты что, ослеп?! — воскликнула Ольга; если б не храм, она бы расхохоталась.
— ?!
— Нет, ты просто ослеп! Да вон же он, вон!!!
— Мелик?! Где?!
— Да в алтаре же, в алтаре! Сейчас он выйдет! Он служит вместе с ними, с Владимиром и Алексеем! Третий священник — это он! Ты что, не узнал его?! Ты плохо видишь?!
Она указывала на того священника, про которого и Вирхов подумал было, что тот похож на Мелика; но от перевозбуждения Вирхов стал-таки видеть хуже, и сейчас лишь понапрасну пялил глаза, не в силах под тяжелой златотканой фелонью различить движения знакомой фигурки.
— Это он, это он! — убеждала Ольга. — Он дал мне знак! Я поднялась на приступочку, меня потом спихнули оттуда, и он успел увидеть меня! Он улыбнулся! Понимаешь, его рукоположили! Как я рада за него! Теперь ясно, почему он скрывался от нас! Перед таким событием ему надо было смыть с себя всю нашу грязь, отрешиться от нашей суеты, страстишек! Господи, сколько лет он ждал этого часа! Видишь, сбылось! Жертвенная чаша его не опрокинулась! Так ему было нагадано, мы гадали с ним еще давным-давно, в юности. Ты слышишь, они поют об этом?! «Молния! Образ потрясения. Все в страхе и трепете. Совершенномуд-рый человек идет своей дорогой. Познавая себя. Жертвенная чаша его не опрокинется»… Ты слушай, слушай!..
…Адама воздвиг от тли…
— Ты что, не понимаешь, что это он?! Твой Хазин подлец и мерзавец! Ты пойди, пойди, продерись поближе! Иди!
Вирхов покорно пошел, не разбирая перед собой, однако, уж почти ничего: как при ударе молнии, изукрашенные своды храма, люди, лики святых и мучеников слились воедино, засверкали, материя исчезла.
Пасха священная нам днесь показася,
Пасха нова святая,
Пасха таинственная,
Пасха всечестная,
Пасха Христос Избавитель…
Кто-то мягко взял Вирхова за руку. Это была Наталья Михайловна.
— Что ж вы своих не узнаете, — в шутку упрекнула она. — Христос воскрес. С праздником. Смотрите, там Лиза… А это мой сын, вы ведь не знакомы? Рада вас видеть…
— Я… я тоже очень рад… С праздником! Я, правда, очень, очень рад, что вы наконец… на воле! Я знал, что вы тут!
— Вот как мы встречаемся — то в сумасшедшем доме, то в церкви! Вы знаете, что Таня тоже здесь?
