Весь вечер я провел в невыносимом счастье. Дружба Мюриэл и ее мамы поражала меня своей красотой, когда все мы сидели в гостиной. Им известны слабости друг друга, особенно в беседе, и на слабости эти друг другу они указывают глазами. Взгляд миссис Феддер следит за разговорным вкусом Мюриэл в «литературе», а глаза Мюриэл следят за материнской склонностью к велеречивости, словоохотливости. Когда они спорят, невозможна опасность перманентного разрыва, потому что они — Мать и Дочь. Наблюдать за этим ужасно и прекрасно. Однако временами я сидел, очарованный, и мечтал, чтобы в разговоре активнее поучаствовал мистер Феддер. Иногда кажется, что он мне нужен. Вообще-то временами, подходя к двери, я чувствую, будто вступаю в некий неопрятный светский монастырь на двух женщин. А когда ухожу, мне странно чудится, будто М. и ее мать набили мне карманы пузырьками и тюбиками помады, румянами, сетками для волос, дезодорантами и прочим. Я неимоверно им благодарен, но не знаю, что мне делать с их незримыми дарами.
Сразу после спуска флага мы сегодня увольнительных не получили, потому что кто-то уронил винтовку, когда заезжий британский генерал проводил смотр. Я опоздал на 5:52 и встретился с Мюриэл часом позже. Ужин в «Лунь-Фаре» на 58-й. М. раздражительна и глаза на мокром месте весь ужин, взаправду расстроена и испугана. Ее мать считает меня шизоидной личностью. Судя по всему, разговаривала обо мне со своим психоаналитиком, и он с ней согласен. Миссис Феддер попросила Мюриэл аккуратно выведать у меня, нет ли в семье психов. Мюриэл же, милой моей бедняжке, надо полагать, хватило наивности сообщить ей, откуда у меня на запястьях шрамы. Из того, что М. рассказывает, следует, однако, что раза в два сильнее матушку ее волнует пара других вещей. Тройка других вещей. Первое: я чураюсь людей и мне не удается с ними соотноситься. Второе: со мной явно что-то «не то», потому что я еще не соблазнил Мюриэл. Третье: как выяснилось, миссис Феддер много дней не давало покоя мое замечание однажды за ужином, что мне хотелось бы стать дохлым кошаком. На прошлой неделе вечером она у меня спросила, что я намерен делать после армии. Собираюсь ли возобновить преподавание в том же колледже? Вернусь ли вообще к преподаванию? Может, мне стоит подумать, не вернуться ли на радио, возможно — неким «обозревателем»? Я ответил, что, сдается мне, война может никогда и не кончиться, а уверен я в одном: если мир когда-нибудь и наступит, мне бы хотелось стать дохлым кошаком. Миссис Феддер решила, что это я так сострил. Изощренно. Она меня считает весьма изощренным, если верить Мюриэл. Решила, что мое смертельно серьезное замечание — шуточка, которую следует принять легким мелодичным смехом. Когда она рассмеялась, меня это, видимо, несколько отвлекло, и я забыл ей объяснить. Сегодня вечером я рассказал Мюриэл, что в дзэн-буддизме учителя однажды спросили, что самое бесценное на свете, и учитель ответил, что самое ценное — дохлая кошка, потому что на нее не повесишь ценник. У М. отлегло от сердца, но я видел, что ей не терпится вернуться домой и заверить маму в безобидности моего замечания. Она проводила меня на такси до вокзала. Какая ласковая и насколько у нее лучше настроение. Пыталась научить меня улыбаться, пальцами растягивая мне щеки. Прекрасно видеть, как она смеется. Господи, я так счастлив от того, что она у меня есть. Только бы она была счастливее со мной. Временами я ее развлекаю, и ей, похоже, нравятся мое лицо и руки, и мой затылок, и она с неимоверным удовлетворением рассказывает подругам, что помолвлена с тем Билли Блэком, что много лет выступал в передаче «Что за мудрое дитя». И я думаю, ко мне она, в общем, испытывает смешанную тягу, материнскую и половую. Но в целом подлинного счастья от меня у нее нет. Господи, помоги мне. Ужасно утешает меня только одно: моя возлюбленная неугасимо, по сути неуклонно влюблена в сам брак. У нее первобытный позыв играть в дом постоянно. Матримониальные цели ее так несуразны и так умиляют. Она хочет себе очень темный загар и подходить к портье в каком-нибудь шикарном отеле и спрашивать, забирал ли уже ее
Муж корреспонденцию. Хочет выбирать в магазинах шторы. Покупать одежду для будущих мам. Отдает себе отчет или нет, хочет выехать из материнского дома несмотря на всю свою привязанность к матери. Она хочет детей — симпатичных, на нее похожих, не на меня. Кроме того, у меня такое чувство, что она каждый год хочет открывать коробку со своими елочными игрушками, а не с мамиными.
Сегодня от Дружка пришло очень смешное письмо, написано сразу после того, как он освободился от наряда на кухню. Пишу о Мюриэл, а сам думаю о нем. Он бы презирал ее за те матримониальные мотивы, которые я тут изложил. Но презренны ли они? В каком-то смысле — наверняка, однако мне они кажутся такими человеческими и прекрасными, что даже теперь, пока пишу, я глубоко, очень глубоко растроган. Мать Мюриэл он бы тоже не одобрил. Она раздражает, она предвзята, а такой тип Дружок терпеть не может. Вряд ли он различил бы, какова она. Человек, пожизненно лишенный всякого понимания или же вкуса к основной струе поэзии, что протекает сквозь вещи, сквозь все. Умри она — все равно будет жить, заходить в гастрономические лавки, навещать аналитика, всякий вечер проглатывать роман, надевать корсет, планировать здоровье и благополучие Мюриэл. Я люблю ее. Я считаю, она невообразимо храбра.
Всей роте сегодня приказано не покидать расположения части. Целый час простоял в очереди к телефону в комнате отдыха. Мюриэл, судя по голосу, полегчало от того, что я сегодня приехать не смогу. Меня это потешает и восторгает. Другая девушка, захоти она провести свободный вечер без жениха, разыграла бы целый спектакль сожалений по телефону. М. просто сказала «а-а». Как я преклоняюсь перед ее простотой, перед ужасной ее честностью. Как рассчитываю на них.
3:30 утра. Я в дежурке. Не могу спать. Накинул шинель поверх пижамы и пришел сюда. Дежурный по части — Эл Аспези. Спит на полу. Мне здесь можно, если буду снимать за него трубку. Ну и вечер. На ужин пригласили аналитика миссис Феддер, и он меня время от времени пытался расколоть где-то до половины двенадцатого. Местами — весьма искусно, разумно. Раз или два я даже ловил себя на том, что проникаюсь к нему. Выяснилось, что он наш с Дружком старый поклонник. Похоже, его лично, а равно и профессионально интересует, почему в шестнадцать я вылетел из программы. Он действительно слышал передачу о Линкольне, но у него впечатление, будто я сказал в эфире, что Гетгисбёргское послание[289] «неполезно детям». Неправда. Я ему сообщил, что я тогда сказал: по-моему, это плохая речь, и детям в школе учить ее наизусть не след. У него также сложилось ощущение, будто я сказал, что это речь нечестная. Я ему объяснил: тогда я говорил, что при Геттисбёрге жертвами пали 51112 человек, и если кто-то должен был выступать на годовщине события, ему следовало просто выйти, погрозить публике кулаком и уйти — то есть, будь оратор абсолютно честным человеком. Спорить он не стал, но, похоже, решил, что у меня какой-то перфекционизм. Говорил много — и вполне разумно — о добродетелях несовершенной жизни, приятии своих и чужих слабостей. Я не возражаю, но только в теории. Неразборчивость я буду защищать до судного дня — поскольку она приводит к здоровью и некоему реальному, завидному счастью. Следовать чисто — это путь Дао,[290] без сомнения — высочайший путь. Но достичь такого разборчивому человеку — это отказаться от поэзии, оставить поэзию позади. То есть он же не сможет научиться или же заставить себя полюбить плохую поэзию отвлеченно, не говоря о том, чтобы приравнять ее к хорошей. Поэзию ему придется отбросить совсем. Я сказал, что это будет трудно. Доктор Симз ответил, что я формулирую слишком уж строго — так излагал бы, по его словам, только перфекционист. Что на это возразишь?
Очевидно, что миссис Феддер нервически рассказала ему о девяти швах Шарлотты. Опрометчиво, видать, было рассказывать Мюриэл о том, что быльем поросло. Она все передает матери, пока не остыло. Следовало бы, вне сомнения, возмутиться, но не могу. М. слышит меня, бедняжка, лишь когда слушает и ее мать. Но у меня нет намерения обсуждать швы Шарлотты с Симзом. За первой выпивкой, во всяком случае.
Я более-менее пообещал М. сегодня вечером на вокзале, что на днях схожу к психоаналитику. Симз сказал мне, что прямо здесь, в части, специалист очень хороший. Очевидно, они с миссис Феддер устроили по этому вопросу тет-а-тет-другой. Почему это меня не раздражает? Но — не раздражает, и все тут. Мне кажется — забавно. Меня это согревает, без всякой причины. Даже расхожие тещи в газетных комиксах мне всегда были как-то симпатичны. Все равно не понимаю, что мне терять, если я схожу к аналитику. В армии бесплатно. М. меня любит, но никогда не будет мне по-настоящему близка, фамильярна со мной, фривольна, пока меня слегка не отремонтируют.
