О чем они говорили?
О разном. От бытовых обиходных тем до разговоров о прочитанных книгах из их сокровищницы – большого деревянного ларя у дверей. От разговоров о жизни многострадального, но все еще не сломленного народа до размышлений о вечном. За долгие годы фактической полунемоты Анна Карповна так истосковалась по русскому слову, что теперь как будто наверстывала упущенное, говорила с дочерью всласть и подолгу. Хотя Анна Карповна до замужества успела окончить лишь гимназию, благодаря самообразованию и тому кругу людей, в котором она вращалась почти до сорока лет, благодаря своей природной любознательности и даровитости она была человеком весьма разносторонних познаний и вполне самостоятельного ума. С тех пор, как Анна Карповна, наконец, заговорила по-русски, она как бы снова стала не уборщицей тетей Нюрой, а графиней Мерзловской.
И теперь ей не нужно было отделываться междометиями, а можно было, как встарь, говорить широко и свободно.
– Как хорошо, Саша, что мы с тобою ведем не одни только утробные разговоры, – совсем недавно, ранним декабрьским вечером, сказала Анна Карповна. – Я имею в виду: «Ели? Не ели? Гуще? Жиже? Разогреть? Не разогреть?» Конечно, утробное тоже важно, но для многих это главный разговор через всю жизнь.
– Да, – охотно согласилась Александра. – Похоже, ты права, ма.
– Ты меня ув-важаешь? – вдруг раздался за стеной в кочегарке пронзительный фальцет вечно пьяненького старичка дяди Васи. – Нет, скажи: ты меня ув-важаешь?!
– Вот-вот! – засмеялась Анна Карповна. – У нас на Руси всегда было три главных вопроса: «Кто виноват?», «Что делать?», «Ты меня ув-важаешь?» Притом третий вопрос обычно задают под хмельком, по поговорке: «Что у трезвого на уме, у пьяного на языке». Не верит наш человек, что сосед, собутыльник или приятель может его уважать. Не верит, потому что неуважение друг к другу у нас прямо-таки разлито в воздухе. Так есть, так было, и так будет, наверное, еще очень долго. С отмены крепостного права, то есть рабства, у нас ведь еще и ста лет не прошло. В двадцатом веке только-только начала страна подниматься – тут ее и подрезали: война с немцами, революция, Гражданская война, а там и советская власть накрыла так плотно, что шаг влево, шаг вправо – считается побег и, сколько это протянется, одному Богу известно.
Шквальный порыв ветра неожиданно поднял над окном в потолке «дворницкой» снежную заметь, очистил стекла от недавнего легкого снега, и высоко в небе мелькнул молодик – остророгий серп народившегося месяца.
– Может, полезть на крышу, окно почистить? – спросила Александра.
– И не вздумай! Тебе сейчас лазить по крышам ни к чему.
– Правда, – смутилась Александра, с ужасом вспомнив, как свалилась она в окоп примерно на этом же сроке беременности.
– Сиди, – улыбнулась мама, – а я еще поразглагольствую. Так вот: вопрос «Кто виноват?» тоже очень важный для нас вопрос, потому что никто не хочет брать на себя ответственность. Гораздо надежнее и привычней переадресовывать эту ответственность властям, плохой погоде, неурожаю и прочая. А вот второй корневой вопрос «Что делать?» для нас не риторический, а сугубо личный, вопрос на выживание. «Что делать?», то есть как прорваться, как выжить? И наш человек обязательно выкручивается и прорывается. Русские всегда были способны к мобилизации. Все знают слова Бисмарка: «Русские долго запрягают, но быстро едут». Кстати сказать, немцы тоже очень способны к мобилизации. Но немцы – народ настолько приученный к порядку, что и выкручиваться и прорываться они будут по науке, с обязательным перерывом на обед. Орднунг есть орднунг. Наши же непременно найдут такой ход, который может показаться безрассудным и невозможным даже теоретически. А наш Суворов взял и перешел через Альпы, да еще и пушки перетащили его солдатики. Когда Бисмарк был посланником в России, его пригласили на царскую охоту. Он заблудился в пути, загнал лошадей, и ему пришлось в первой попавшейся деревеньке нанять мужика с лошаденкой, запряженной в простецкие сани. Мужик сказал, что по столбовой дороге ехать до места охоты очень далеко, а через лес, «напрямки», гораздо ближе. Поехали через лес по плохонькой дороге, и мужик гнал свою лошаденку так, что сани бросало от колдобины к колдобине, и Бисмарк не раз прощался с жизнью. А мужик иногда поворачивался к седоку и кричал с залихватской удалью: «Держись, барин, проскочим!» На царскую охоту они успели вовремя. Когда Бисмарк стал канцлером, дела у Германии шли плохо, и однажды он рассказал в рейхстаге об этой поездке с мужиком через лес и добавил: «Здесь, в Германии, один я, Бисмарк, говорю вам: «Держись, проскочим!» А в России так говорит весь народ». Дальше он перешел к тому, что с русскими нельзя воевать, а если играть, то играть только честно или не играть вообще.
– Ну и как мы выкрутимся? – после долгой паузы с улыбкой спросила Александра, демонстративно поглаживая себя по животу.
– Выкрутимся, госпожа адмиральша, не сомневайся. Правда, боюсь, вернется Адам, и ты начнешь нервничать, а это тебе категорически противопоказано.
– Папиков отпустил Адама на два месяца. На сорок пять дней ему достали путевку в санаторий, в Кисловодск, а оттуда он заедет в Махачкалу, к своим, потом назад, в Москву. Не знаю, как мы с ним будем работать… В уме не укладывается…
– А Ксения с ним?
– Нет. Он поехал один, но она его провожала, а я нет.
– Саша, но это же правильно. Ты ведь сама его отдала. Честь и хвала тебе за такое решение!
– И зачем мне…
– Что зачем, Саша?
– Ваша честь, ваша хвала…
– Это твоя честь, доченька, не раздражайся. Я тебя понимаю, но делать нечего…
Трудно сказать, чем бы закончился их разговор, но в это время в дверь постучали.
Сидевшая ближе к входной двери на еще недавно скрипучей табуретке Анна Карповна поспешила спросить:
– Хто?
– Свои, – раздалось в ответ.
Анна Карповна проворно подошла к двери, откинула массивный кованый крючок.
– Добрый вечер, – приветливо сказал шагнувший в комнату с холода Иван, он же Ванечка-адмирал.
– Раздевайся, Ваня, – коснувшись рукава его черной шинели с золотыми адмиральскими погонами на плечах, пригласила гостя Анна Карповна. В ее голосе прозвучало столько материнского тепла и нежности, что Александре стало даже как-то не по себе. Она почувствовала неожиданную для самой себя ревность и одновременно поняла дрогнувшим сердцем, что ее мать и ее Ванечка теперь союзники навсегда.
«Успели найти общий язык, пока меня не было. И табуретки больше не скрипят – все починил Ванечка. Мама раз пять сказала, что теперь они не скрипят. И еще мама как-то проговорилась, что Иван напоминает ей старшего сына Евгения, погибшего в первом бою с немцами на Черном море».
Анна Карповна заварила Ксениин чай с мятой и душицей.
– Летом пахнет, – сказал Иван, настороженно вглядываясь в лицо Александры. С тех пор, как она объявила ему о будущем ребенке, он всегда готов был подстраховать ее в любую секунду. Он уже знал историю с неудачным разрешением ее первой беременности и старался оградить жену от любой случайности
– Расслабься, Ваня, – не раз говорила ему Александра, – знал бы, где упадешь, – соломки бы подстелил. Но нельзя эту соломку стелить на каждом шагу. Нельзя!
– Согласен, – отвечал Иван, но сделать с собой ничего не мог. Понимал, что это плохо, но как приказать себе меньше любить Александру и меньше за нее бояться?…
То, что Иван любит Александру, едва ли не каждый замечал с первого взгляда, а вот ее чувства к Ивану не бросались в глаза. Сложные это были чувства: во-первых, еще с фронта она любила его за молодецкую отвагу и в то же время умение быть отцом-командиром, осмотрительным и мудрым не по годам; во-вторых, он всегда был приятен ей физически. Между ними всегда было то, что потом, через много лет профессор Ксения Половинкина назвала «биологической приязнью»; в-третьих, у него было хорошее чувство юмора, и они над многим смеялись вместе, а это сближает людей, может, и меньше, чем преодоление общих невзгод, но зато гораздо радостнее; в-четвертых, он был адмирал, и это адмиральство накладывало свою печать на многое в сознании Александры, начиная от мыслей об отце адмирале и кончая тем, что Иван был не просто адмирал, а адмирал очень молодой и в то же время закаленный в жестоких боях, а не в одних лишь штабных коридорах; в-пятых, его высоко ценила мама, а для Александры ее отношение к тому или другому человеку было во многом определяющим. Короче говоря, до встречи Александры с Адамом в ее душе была почти полная ясность: все шло к тому, что они с Иваном «срастутся», а теперь… А теперь все перевернулось и перекрутилось так причудливо, что от бывшей ясности и следа не осталось. Вся ее жизнь стала теперь как бы зыбкой, и земля, на которой совсем недавно она стояла так твердо, каждую следующую минуту грозила ускользнуть из-под ног. Но главное – сейчас надо думать не о себе, не об Иване или Адаме, надо думать о маленьком. Ночами ей кажется, что она слышит, как бьется сердце ее еще не родившегося ребенка.
