Один, помоложе, подошел и сказал что-то по-шведски.
— Я англичанин, — сказал Энтони, — ничего не понимаю. Лицо второго осветила улыбка. С протянутой рукой к Энтони спешил маленький человек с морщинистым пыльным лицом, с окурком сигареты, прилипшим к нижней губе.
— Значит, англичанин? — сказал он. — Какая удача. Я тоже. — В его свободных и одновременно заискивающих манерах проглянуло что-то очень знакомое. Некий полустершийся профессиональный признак, обязательный, как видавший виды кожаный чемоданчик или сумка для гольфа, в которой лежит разобранный пылесос.
— Я ничего не собираюсь покупать, — предупредил Энтони. Слегка наклонив голову, швед внимательно прислушивался, стараясь понять их разговор. — Что вы, что вы, — успокоил англичанин. — Моя фамилия Минти. Давайте выпьем по чашечке кофе. Швейцар приготовит. Меня здесь знают. Спросите мисс Фаррант.
— Мисс Фаррант моя сестра.
— Догадываюсь. Вы на нее похожи.
— Я не хочу кофе. Кто вы такие, между прочим. Собеседник отодрал с губы окурок; тот присох, словно липкий пластырь, и оставил на губе желтые следы бумаги. Окурок Минти пяткой растер на черном стеклянном полу.
— Ясно, — сказал он, — вы сомневаетесь. Не верите, что Минти обойдется с вами по-честному. Но в Стокгольме я один хорошо плачу за новость. — Понял, — сказал Энтони, — вы журналисты, да? Вы так и ходите за ним все время? Хотите курить?
— Он живая хроника, — ответил пыльный человечек и потянул из пачки две сигареты. — Если бы вы знали, как мало здесь происходит, то поняли бы, что мне нельзя отставать от него ни на шаг. Мне платят с материала. Нильсу хорошо, он в штате, а меня ноги кормят. — Он зашелся сухим кашлем, распространяя запах табака. — Я обязан Крогу крышей над головой и куском хлеба, — продолжал он, — сигаретами и кофе. Я одного боюсь: что он умрет первым. Два трогательных столбца о похоронах, венках и прочей дребедени, потом ежедневные полстолбца соболезнований в течение недели, густым потоком, и все, крышка, до свидания, Минти.
— Прошу прощения, — сказал Энтони, — мне надо идти. Не составите компанию?
— Нельзя, — сказал Минти. — Он еще может выйти. Сегодня вечером он был в английской миссии и ушел оттуда рано, очень рано, я его прозевал. Бегал на тот берег перекусить и постоять в церкви. Упустить его еще раз я не могу.
— Он уже не выйдет сегодня, — сказал Энтони, — он чертовски устал.
— Чертовски устал? С чего бы?
— Вероятно, — наугад сказал Энтони, — в связи с болезнью Лаурина.
— Ну, это нет, — ответил Минти, — не от этого. Лаурин — это пустяки.
Кого он волнует? А насчет забастовки он ничего не говорил? Прошел слух… — Он слишком устал, — ответил Энтони, и сегодня ничего не мог обсуждать со мной. Мы увидимся завтра.
— Мы могли бы, — сказал Минти, — у вас есть спички? Благодарю. Могли бы работать вместе. Некоторые частные подробности мне тоже могут пригодиться. Вы, собственно говоря, чем будете заниматься? Вы ведь здесь новичок? — разговаривая, он не выпускал изо рта сигарету; при затяжках лицо застилала серая пелена, иногда табак вспыхивал и струйка дыма брызгала ему прямо в глаза.
— Да, новичок, — ответил Энтони. — Я буквально только что определился в фирму. Я буду исполнять особые поручения.
— Отлично, — сказал Минти. — Будем работать вместе. Угостите Нильса сигаретой. Он хороший. — Он порылся в карманах старенького пиджака. — Как на грех оставил визитную карточку, но ничего, запишу адрес здесь, на конверте. — Он помусолил огрызок карандаша, мазнул взглядом по галстуку Энтони и выпустил на свою пыльную физиономию искру живого интереса. — Так вы из наших! — воскликнул он. — Вот было времечко, а? Вы, конечно, уже не застали Хенрикса и Петтерсона. А старину Тестера случайно не помните (шесть месяцев за непристойное поведение)? Я стараюсь держать с ними связь. Вы в чьем пансионе жили?
— Он, скорее всего, появился уже после вас, — сказал Энтони. — Мы его звали «Обжора». Но не всю же ночь вы собираетесь здесь ждать, мистер Минти?
— Я снимусь в полночь, — ответил Минти. — Домой и с грелкой в постель. Вы там давно не были, мистер Фаррант?
— Где — там? Ах — в Харроу? Порядочно. А вы? — Вечность. — Дым застлал ему глаза, и в следующее мгновение они налились кровью и слезами. — Но я не отрываюсь. Время от времени организую здесь маленький обед. Посланник тоже из Харроу. Он пишет стихи. — Вы встречаетесь?
— Он старается не узнавать Минти. — В его надломленном голосе Энтони послышался треснутый колокольчик, который пронесли по спальням, потом зажали свободной рукой и, громыхая ботинками на каменных ступенях унесли под лестницу, в шкаф. Не попадая в нужную интонацию, Минти резанул слух жаргоном гимнастических залов и раздевалок:
— Вонючий эстет. — Я устал, — сказал Энтони, — пойду. Мы еще увидимся. — Он протянул руку, показав Минти протершуюся манжету.
— За хорошие сведения, — сказал Минти, — я плачу авансом. Если что-нибудь исключительное. Раз вы будете в «Кроге», за вами будут ходить табуном. Не связывайтесь ни с кем. Иностранцы — что они могут? Я здесь уже двадцать лет, я все знаю. Во всяком случае, питомцы Харроу должны держаться вместе. Без этого нельзя. — Сверху звонком вызвали лифт, и Минти стремительно отвернулся, с усталой лихорадочностью следя за ползущим вверх сверкающим стеклом. Рядом в точности повторял его движения молодой фатоватый швед, преданный, словно паж в елизаветинской драме, разделивший с государем нищету и изгнание. На этом Энтони их покинул. Через раздвижные ворота он вышел на набережную Висбю. Озеро Меларен лизало нижние ступеньки лестницы; чуть выше мостовой приходились поручни маленького пароходика. В свете фонаря было хорошо видно, как, отступив, вода окатывала с разбегу каменные ступени; в кают-компании двое матросов играли в карты. Задержавшись, Энтони смотрел через стеклянное окошко, и взгляд его, минуя обитый бархатом диванчик, тянулся к длинному полированному столу.
Карты, подумал Энтони, я бы не прочь сыграть сейчас в карты. Он позвенел в кармане мелочью, попытался разобрать, во что играют. Пароходик мягко терся о пристань, по палубе бродила кошка, запуская когти между досками. Со стороны ратуши донесся звонок трамвая. Энтони еще смотрел на игравших, когда подошедший трамвай засверкал на воде, словно низкое закатное солнце. Один из игроков взглянул на Энтони и улыбнулся. Энтони поднял воротник пальто и направился в гостиницу. Город как город, думал он; лучше Шанхая; можно сработаться с Минти, как-нибудь продержусь. Побуду недельку, даже если Крог не возьмет, и, распахнув окно, он глубоко окунулся в прохладную вечернюю сырость, увидел чайку, на широких крыльях скользившую вдоль задней улочки, вспомнил: вторник, надо раздобыть денег у Минти или Кейт, а может, у Крога. Как у нас с ней получится? Подарю тигра, она славная. Поверила всему, что я рассказал о Гетеборге. Потом найдем какой-нибудь парк, просто и хорошо. Ее фамилия Дэвидж, живет в Ковентри. Чайка сложила крылья и спустилась на мусорный ящик. Кейт все равно не нужен тигр, а вазу мы разбили. Кейт с Крогом, подумал он, я с Мод. Как от пронзительной боли он зажмурил глаза, а когда снова открыл их — чайка уже улетела. Мы сидели в сарае, и она сказала: «Возвращайся», — и, конечно, была права: пусть не сразу, но через пару лет я тоже попал в герои. Она сидела у моей постели, и я был счастлив; было очень больно, я мог потерять глаз. В передней я уже мало что понимал, даже не почувствовал, как напоролся рукой на гвоздь, нагнувшись за чемоданами; на пароходе отравился и болел шесть дней; из Адена бросил открытку. С тех пор живем врозь; ей передавалось, когда мне было плохо, а я чувствовал ее неприятности. Говорят, это дано близнецам в наказание, а я считаю, что, наоборот, это счастье — знать, о чем думает другой, переживать его чувства. Когда такое кончается — вот это наказание. Сейчас с ней Крог.
Он начал быстро распаковываться. Содержимое чемодана, купленного Кейт в Гетеборге, каждой извлекаемой вещью укрепляло его в мысли, что с чем-то надо мириться, что-то принадлежит прошлому и надо принимать жизнь такой, какая она есть, — с удачами и глупостями, с неудачами и чужим человеком в постели; он достал надорванную фотографию Аннет, которую неаккуратно выдрал из рамки, а в чемодане, не доглядев, еще придавил полоскательницей; вынул галстуки, впопыхах рассованные по карманам, новые кальсоны, новые жилеты и носки, извлек «Четверых справедливых» в издании Таухница, темно-голубую пижаму, случайный номер «Улыбок экрана». Потом опорожнил карманы: карандаш, автоматическая ручка ценой в полкроны, пустой футляр для визитных карточек, пачка сигарет «Де Рески». Он вообще старался не перегружать карманы: костюм хороший, нужно поберечь. В Гетеборге он купил зажим для галстуков и сейчас аккуратно заправил в него галстук Харроу; остальным такая честь не к спеху. Повесил пиджак на спинку стула и уложил под матрац брюки. Потом прилег в кальсонах и рубашке на кровать; он устал, натерпелся страху перед новыми людьми, теперь пришло время подумать, как извлечь выгоду из нового положения. Бессчетное число раз лежал он вот так же в незнакомых постелях, не уставая строить планы и мириться с их крушением.
