Мне уже стало хорошо жить. Надежда, надежда, реальная надежда.
Потому что если лекция права, то мы появились на свет как последствия миллионо- или миллиарднолетнего творческого акта всей Вселенной, и у нее хватило на это пороха. Да, это обнадеживало. Но так как ко Вселенной принадлежал и я сам, живая пылинка Вселенной, то я и стал выбирать и думать, что же я могу предложить для того, чтобы это избавление случилось реально?
Из кого состояла Вселенная? Моя. По крайней мере, Вселенная этого романа? Из Тони, грандиозного сына, ну и еще нескольких человек. Я не помнил, сколько миллиардов людей населяют Землю. Неужели я хотел придумать способ их изменить, если миллиарднолетняя Вселенная сделала их такими, а не другими. Конечно, нет. Кто я такой, чтобы менять людей, если я слишком люблю тех, которые уже есть. Но я мог повлиять на их повадки. И пустить их энергию в мирных целях.
Пришел сын и сказал:
— Ты мне отдаешь последнюю конфету «Птичье молоко»? Чтобы попить с ней чай? Я с ней никогда не пил чай.
Я говорю:
— Конечно.
— Тогда я у тебя здесь полежу…
Спрашиваю:
— А почему ты на диване не можешь полежать?
Он заявил:
— Здесь уютней.
Я ему говорю:
— Ты знаешь кто?
— Кто? — спросил он.
— Ты молодой нахал.
— Почему? — справедливо спросил он.
— Потому что ты пользуешься своим преимуществом. Ты знаешь, какое у тебя преимущество?
— Какое?
— То, что я люблю тебя. И ты мне не даешь работать.
— А ты скажи волшебное слово, — сказал он.
— А-а-а, пожалуйста. Топай отсюда.
А он мне шепотом сказал:
— Посиди здесь подольше…
И я вспомнил, что он меня предупреждал еще раньше:
— Если ты хочешь, чтобы я тебе не мешал работать, попроси мешать тебе работать. А я сделаю наоборот…
Как же я мог забыть?
Очевидно, все люди делятся на тех, которых просят, а они делают наоборот, и на тех, которые делают, если их о чем-то попросишь. Сын был мужчина. И было похоже, что он сделает наоборот, если его о чем-нибудь попросишь. Я так и сказал. Сын встал и, деланно сгорбясь, ушел, чтобы не мешать мне работать. И я продолжал пересматривать ценности, одновременно вспоминая, а что я смогу предложить сам? Позитивного?
…И тут я вышел на балкон и увидел, что снег грязный, он был покрыт накопившейся копотью и явно таял.
А лично я мог предложить изготовление мясной пищи не из живых существ, умерших естественной смертью, и не из живых существ, специально разводимых и забиваемых на бойнях, а изготавливать мясную пищу из саморазвивающихся клеток, прямо в бочках, как грибы. Не все ли равно, из чего делать «каклеты»?
Еще я мог предложить фактический вечный двигатель, на который в реальной жизни никто не обратил внимание, но его чертеж и идею опубликовали в журнале «Студенческий меридиан». И начали поступать письма. Оказалось, что идея теплового насоса, как его называли, не моя и не нова — и хрен с ней, чья она, лишь был бы он осуществлен. И ссылались на патенты и профессора, который этим занимается.
Еще остались следы индейской цивилизации: кукуруза, картошка и помидоры, — фактически все огородные плоды, и, значит, вставал вопрос о способе приготовления земли, которую теперь пахали чуть ли не танками, потому что основной злак были пшеница и рожь, а огородные культуры индейцами возделывались при помощи заостренной палки. И я уже придумал барабан с длинными шипами, который надо было катить по полю. И полые шипы, заменяя палку, втыкали бы в нетронутую землю зерна огородных культур. Это было кое-что. А остальное должны были сделать другие.
И тут пришла Тоня, окрыленная своим успехом в эстрадной музыке.
— Слушай, — говорит она, — приятель моего мужа, ученый человек, сказал мне, что все персонажи в твоих книжках — выдуманные, и что это ты сам и есть. Это правда?
— Наоборот, — возразил я. — Литература — это правда, высказанная под видом брехни.
— Зачем так? Так сложно? — спросила она.
— А как? Как по-другому с жульем разговаривать? Которое заперлось в магазине на воровство?
— Ваще-то так… — сказала она. — Я вот читала твой роман про Сапожникова. Убедительно.
— Вот это главное, — сказал я.
— Там сказано, что рак можно лечить резонансом…
— Чего-чего? — спросил я.
— Или я неправильно говорю?
— Правильно, — сказал я. — Откуда ты знаешь слова?
— Сегодня все знают все слова.
— Тоже правильно. А на хрена тебе читать книжки?
— Для самообразования, — сказала она. — Я подковываюсь.
— Тоня, — говорю, — а ты способна позволить, чтоб тебя обворовали?
— Если соображу, то неспособна.
— А если оттого, что тебя обворуют, будет спасена куча людей? И дети?
Она посмотрела на моего сына, подумала и сказала:
— Ващё-то это дело другое…
— Вот и я-так думаю, — говорю. — Вообще-то это нестрашно, — говорю. — Даже Америку, и ту украли.
— Как это?
— Ее открыл Колумб, а назвали Америкой по имени Америго Веспуччи.
— Я не знала, — сказала Тоня.
— Ну мало ли… — сказал я.
— А куда ты клонишь?
— Сейчас скажу… — И я приосанился. Так я лучше выглядел. Прическа, правда, была не то «нас бомбили — я спасался», не то «без слез не взглянешь», но так утверждала моя жена, а я ей не верил в этом вопросе.
— Тоня, — я говорю, — знаешь, почему теперь нет такой болезни, как оспа?
— Знаю, — отвечает, — так ведь прививки…
— Ну правильно, а кто их изобрел?
— А мне почем знать?
А я говорю:
— Считается, что их изобрел английский врач Дженнер.
— Ну и что?
— А то, что он не изобрел, а взял наблюдение одной бабки, которая заметила, что коровы, которые переболели оспой и остались живы, заражают других коров, и те после этого не болеют вовсе.
— У какой бабки? Как фамилия?
— Фамилии история не сохранила.
— Ну и что? — сказала Тоня.
— История не сохранила, а люди перестали болеть. Так что люди перестали болеть не от профессора Дженнера, а от безымянной бабки. Как ты считаешь, кто кого облапошил?
— Понятно, — сказала Тоня. — Не пойму, куда ты клонишь.
— Вот куда, — говорю. — Когда я додумался, что рак, раковые клетки можно бить резонансом…
— Так ведь не ты додумался, а Сапожников?…
— А не все одно… Я разговаривал с онкологом. Когда я растолковал ему что к чему, я увидел, что он понял. Ну что, будете этим заниматься? — спросил я. А он мне знаешь что ответил?
— Нет…
— Все правильно… Но наука пошла другим путем. И я ему говорю. — Какой путь… какой путь? — А вы что сами-то, застрахованы? А мать ваша застрахована? От рака? — Он ничего не ответил и перевел разговор, — и дальше говорю. — Тоня, ты хотела бы спасти мир?
— От эпидемии?
— Не только от эпидемии. Достоевский утверждал, что мир спасет красота.
— А что? — сказала Тоня. — Шикарно было бы.
— Я почему-то верю, что теперь у тебя все получится. А если твою фамилию никто не узнает?
— А на хрена мне?
— Тогда подкинь эту идею своему профессору.
— Если он поверит — поверят и другие.
— Почему?
— Потому что он открытие припишет себе. Вот поверят ли только… Сомневаюсь…
— А не сомневайся! — сказала Тоня. — Сделаю разрез повыше — поверят.
— Тоня, тебе цены нет, — сказал я.
— А я знаю, — сказала она.
Все сходилось. За исключением нескольких деталей все сходилось. Но окончательно все сошлось однажды на улице. Я встретил Апостола из киногруппы, который, как и я, любил песню о Прасковье.
Была весна. Снег в городе почти стаял. Зима кончалась, и на балконах и карнизах хлопотали необразованные воробьи, такие пушистые маленькие динозавры, которых тоже пытались истребить — хотя и не у нас — на основании научных методов своего времени, но вот они живы и подтверждают одно наблюдение, сделанное юмористом, что «редких животных записывают в Красную книгу, а часто встречающихся животных — в книгу о вкусной и здоровой пище».
Я увидел, что киноапостол идет хмурый. Я поинтересовался — в чем дело? Он сказал, что Тоня меня «несет».
— За что? — в свою очередь, спросил я.
— Ей передали, что ты против того, чтоб она играла роль в твоем сценарии.
— Кто передал?
— Да режиссер… Как его?…
— Ефим Палихмахтер?
— Ах ты Палихмахтер! — сказал Апостол.
— Такой фамилии нет. Я ее выдумал. Я всегда выдумываю, когда вспоминаю слово «степь».
— Степь? — удивился он.
— А-а-а! — говорю. И рассказал ему то, что вы прочли. В самом начале. И я первый раз сказал другому человеку то, что никому не рассказывал про степь. Не рассказывал потому, что первый раз, фактически только сейчас, додумался до того, что же там было на самом деле, в этой степи. А там был степняк на лошади, который смотрел на эшелон. Потом приложил руку с висящей на ней нагайкой к виску и умчался, как лодка по воде.
