Между прочим, основа этого стандарта заключена, по-моему, в том самом пункте анкеты, где значится «Семейное положение». Там заготовлено несколько пустых строк для ответа — в расчете, видимо, на многоженство и многодетность. Ну, а у нас, как я уже говорил, сиротливо прозябает в этих строчках одно коротенькое слово «холост».
И это вовсе не случайно.
Распределительная комиссия в училище рассуждает примерно так: «У Петровского и Сидоровского — дети, надо учесть… У Петренко и Сидоренко — молодые жены… (общий вздох). А вот Петров и Сидоров… Холостяки, спортсмены, ничем не связаны! Вот кому одно удовольствие глотнуть полярного ветру!..» (А холостякам-спортсменам действительно — хоть на луну, хоть дальше.)
В штабе рассуждения имеют почти тот же характер, и Петров с Сидоровым оказываются на самой отдаленной базе, командир которой уже загодя потирает руки: «Молодежь прибывает, юноши совсем! Ни лишнего иждивенца, ни лишних чемоданов!.. Вот кого на точку отправим! А то ж у нас там сверх штатного расписания котенка негде устроить. Культурных учреждений, правда, особо нет пока… Но зато охота, рыбалка… Сияний — по макушку! Не служба, а курорт для одинокого мужчины». …И подбирается обойма херувимов с рожками.
Что ни говорите, а одна одинаковая черта — уже основа какой-то общности.
Я допускаю, что рассмотрел этот вопрос не совсем диалектически, но я опять отвлекся и вернусь к рассказу.
Я говорил уже, что поздравительную телеграмму Минер оставил на своей тумбочке. Вслед за тем он регулярно оставлял здесь и письма.
Повернутые лицевой стороной вверх, они испепеляли нам души.
Проходя мимо тумбочки Минера, приходилось отводить глаза в сторону.
Ясно, что делал он это не из злого умысла. Но если мы и заявили о своей доле прав на его жену, то вовсе не имели в виду при этом ее письма. Одно дело, когда мы показываем друг другу СВОЮ корреспонденцию — это, как правило, письма «хохмы ради», другое дело СЕМЕЙНЫЕ письма. Тут Минер проявил себя мальчишкой неопытнее самого неопытного из нас.
А мы, чтобы не оказываться один на один с этими письмами, входили теперь в комнату сразу всей толпой.
Это было издевательством. Но мы терпели. Пока терпение не лопнуло.
Однажды, возвращаясь из кают-компании, мы увидели, что на тумбочке Минера поверх писем лежит фотография. От порога нельзя было разглядеть, кто на ней, но мы видели, что это портрет.
Минера следовало бы четвертовать, предварительно сняв кожу. Мы были падшими ангелами — да. Но не опустившимися, черт возьми. А в этом есть разница.
Кто-то решительно шагнул вперед, схватил всю пачку писем вместе с фотографией и перевернул их лицевой стороной вниз.
Когда вошел Минер, мы с мрачными лицами стояли полукругом возле Старшего Лейтенанта.
— Минер, — начал свое выступление верховный трепач, то есть верховный судья, — мы очень ценим вас. (Пауза.) Мы уважаем вас. (Еще пауза.) Можно сказать, мы даже боготворим вас! Но… как это ни прискорбно, сегодня вы будете преданы мучительной смерти. Вот одеяло. — Старший Лейтенант показал на одеяло. Минер с безучастным своим выражением тоже поглядел на одеяло. — Вот связки ботинок. — Минер поглядел на связки ботинок. — Вы будете накрыты этим одеялом и уничтожены связками этих ботинок.
Минер бросил взгляд на тумбочку, сказал неопределенное «гм», сгреб письма в карман и больше не искушал нас.
А вечером, когда он был у Майора, сам верховный судья не выдержал.
— Эй ты, шпион, — обратился он к тому, кто перевернул письма, — хоть что-нибудь то ведь удалось разглядеть, а? Какая она?
Мы все прислушались.
— Такая… — сказал шпион. — Ты знаешь… — Он повертел в воздухе растопыренными пальцами, потом рубанул кулаком, словно бы подводя черту. — Девчонка! Понятно?
И, между прочим, было понятно.
Только одно мгновение оцепеневший мозг не может вырваться из провальной темноты сна. Но я уже вскакиваю, подброшенный силою более мощной, чем сила пробуждения.
— Дзз… дз… дз… — надрывается над головой звонок.
— Боевая тревога!.. Боевая тревога!.. Боевая тревога!..
Рубашка, брюки и сапоги уже на мне. Нахлобучив шапку, с кителем и канадкой в руке вылетаю в ночь. Ни звезды над головой. Справа, слева — кругом метель. На бегу кое-как просовываю одну руку в рукава кителя и канадки, затем то же самое проделываю другой рукой.
Рядом с моим БП[1] уже стоит опередивший меня Минер.
— Вы бы спали! — бросаю я мимоходом. И улавливаю его недоумевающий взгляд.
Пренебрегая лестницей, вскакиваю в открытую дверцу радиолокационной станции.
Ровно светятся приборы. Где-то над ухом привычно жужжит трансформатор. Все на местах. Сажусь в кресло, надергиваю наушники.
— Первый готов! — докладывают Майору.
— Второй готов!..
— Четвертый готов!..
— Третий готов!..
Выбрав короткую паузу, я вклиниваюсь и докладываю о своей готовности.
— Батарея, к бою!
Машинально бросаю взгляд на часы. Машинально отмечаю, что прошло всего две минуты с момента объявления тревоги, как будто я нахожусь на занятиях, тогда как знаю, что тревога боевая.
Не отрывая глаз от экрана локатора, каким-то вторым зрением еще раз проверяю работу приборов. Моя рука застывает на рукояти.
Спросить бы Старшего Лейтенанта — он дежурил этой ночью, — может, знает что-нибудь. Но мысль об этом проскальзывает где-то стороной — сейчас не время для праздного любопытства. Экран локатора светится ровно, без малейших признаков цели, однако в любую секунду у кромки его может вспыхнуть яркая искорка, и тогда нельзя упустить ее. В наушники издалека врывается чей-то незнакомый, методический голос.
— Квадрат семь-два…
— Квадрат семь-четыре…
— Квадрат восемь…
Это не нам. Но я жду, что сейчас услышу: «КВАДРАТ…» И нервы мои напрягаются.
Экран локатора чист. Противник незрим для меня. От этого волной подступает бешенство.
Я всем телом ощущаю вой ветра за железной стенкой фургона, и, наверное, впервые у меня мелькает мысль о смерти: я не хотел и не думал умирать! Моя жизнь еще вся впереди, и на своей земле, в своей ночи — я один ей хозяин!
Рука задеревенела на рукояти.
— Квадрат восемь-а…
— Квадрат девять…
Странное чувство одолевает меня от этого ровного голоса: будто бы все мы накрепко связаны — через проливы и скалы, от побережья к побережью… И где-то стынут холодные пока стволы, чтобы вдруг полоснуть огненными трассами небо… И бешено вращаются радары, просматривая горизонт на сотни километров вокруг. И, как зацепенели мои пальцы на рукояти, цепенеют на штурвалах руки перехватчиков, напряженно слушающих в шлемофонах голос Неизвестного…
— Квадрат девять-три…
— Квадрат девять-четыре…
Я случайно глянул в решетчатое окошко и увидел Минера. Он стоял, засунув руки в карманы канадки. Распахнутые полы ее трепал ветер. Козырек фуражки надвинут до бровей, потухшая сигарета…
Он глядел в небо. И вспухли желваки под туго обтянутой кожей, а всегда отсутствующие глаза были напряжены и буквально полыхали от какого-то внутреннего ожесточения.
Вы не представляете, до чего может измениться вдруг человек. Это был совсем другой Минер — не тот, что жил с нами раньше. Мне показалось даже, что он видит сейчас небо дальше, чем мы просматриваем его локаторами… Это, конечно, мистика, но тогда мне показалось что-то такое.
Затянувшаяся тишина в наушниках давила.
И я понял ту ненависть, о которой говорил Разведчик…
Минута… две… три…
— Отбой боевой тревоги!
Я откинулся в кресле.
«Надо спокойней, так можно и сплоховать…»
Я вдыхал воздух всей грудью, как будто позади был бой, а не короткая готовность к бою…
Где он сейчас, этот незримый враг? Впрочем, уйти ему не удалось, кто бы он ни был.
— Алло! — Это Старший Лейтенант с пеленгатора. — Снаряды не забыли на этот раз?
Отзываюсь:
— Ты разве еще не в Ницце?
Снимаю наушники.
Минер — опять безучастный, как всегда, — застегнул канадку, потом вынул изо рта намокшую сигарету и бросил ее в снег.
Все в порядке, Минер. Все спокойно, значит, все в порядке. И если сегодня ничего не случилось, в этом есть доля твоей заслуги. Если ничего не случится завтра, в этом тоже будет огромная доля твоей заслуги и маленькая доля — моей. Значит, не напрасно прожил ты свои тридцать семь лет. Значит… не напрасно живу я.
До казармы мы идем молча, не обменявшись ни словом.
А в кубрике новость: какой-то ханурик избрал по тревоге самый кратчайший путь на батарею, выпрыгнул в окно, а закрыть его, понятное дело, времени уже не было. И на подушках, одеялах, простынях лежал искристый налет снежной крупы. Хорошенькое дело — обогреться после тревоги.
Пытались найти «преступника», чтобы наказать, но не нашли.
