После перерыва играть стало труднее. Команда Рубэ хотела выиграть во что бы то ни стало, и одна атака следовала за другой. Но Жорж крепко держал в руках свою команду: она упорно сопротивлялась натиску противника, играла собраннее, увереннее, с исключительной гибкостью отступая к своим воротам, как только им угрожала опасность. Жорж подождал, пока противник вымотается, потеряет самообладание, и, когда команда, казалось, ушла в глухую защиту, отдал своим ребятам приказ к наступлению. Трижды их отбрасывали от вражеских ворот. Игра шла в адском темпе, и Бруно, запыхавшийся, измученный, ощущая покалывание в груди, хотел было остановиться передохнуть, как вдруг увидел, что Жорж посылает ему мяч. Бруно на миг блокировал его и тотчас снова отослал Жоржу. Они приближались к ворогам противника, Бруно казалось, что вот сейчас он растянется в грязи. Жоржу, которого неотступно преследовали три игрока противника, удалось тем не менее сделать последнюю пасовку и передать мяч Бруно, тот пробил по воротам. Вратарь прыгнул отбил мяч, но, прежде чем он успел взять его в руки, Жорж завладел им и послал в сетку. Обернувшись, Бруно увидел, что все его товарищи радостно машут руками, и тоже поднял руки.
Радость его была — увы! — непродолжительной. Несколько минут спустя, когда Жорж снова пытался прорваться к воротам противника, один из игроков команды Рубэ толкнул его, и Жорж неудачно упал; его подняли и унесли с поля. Место его занял Кристиан, и игра возобновилась, только теперь она стала более грубой, более дикой. Рассвирепев после несчастного случая с Жоржем, Бруно сам искал ссоры и не только не старался уйти от своего рыжего соперника, а, наоборот, стремился столкнуться с ним. Вернувшись в раздевалку, он узнал, что у Жоржа сломана нога и его отвезли в больницу.
Вечером Бруно, чувствуя ломоту во всем теле и тяжесть в ногах, сидел и готовил уроки, когда за ним зашел настоятель и повел его в свой кабинет. Юноша удивился, увидев там отца Грасьена, который, скрестив руки под монашеским одеянием, поздоровался с ним легким наклоном головы. Настоятель велел Бруно сесть напротив, под яркий свет настольной лампы, а сам остался в тени. Положив белые, как у мертвеца, руки на стол, он медленно накручивал шнурок с четками на серебряный крест. Наступила томительная тишина; Бруно первым нарушил ее, спросив, что слышно о Жорже.
— У него очень нехороший перелом, — сказал настоятель, — но врач уверяет, что Жорж скоро поправится. М-да, можно сказать, что матч мы выиграли благодаря ему. Какой великолепный игрок! Впрочем, ты тоже играл неплохо… — Кончиками пальцев он приподнял свернувшиеся спиралью четки, подбросил их и сжал в ладони. — Но мы собрались здесь не для того, чтобы говорить о Жорже. Я хотел сказать тебе, Бруно, что пора все-таки изменить свое поведение.
— Я вас не понимаю, — проговорил немного растерявшийся Бруно.
Он вдруг вспомнил о письме отца, который, конечно, поставил о нем в известность настоятеля, и тот, должно быть, решил, что настал момент силон вернуть в овчарню заблудшую овцу.
— Не прикидывайся дурачком, — елейным голосом сказал настоятель. — Ты прекрасно знаешь, о чем идет речь. До сих пор мы были слишком терпеливы с тобой. Твой отец известил нас, что просит тебя прекратить эту игру в вольнодумство. Как и все мы, он, видимо, очень удручен твоим поведением, которое, признаться, трудно понять. Ты не находишь, что эта шутка изрядно затянулась?
Бруно крепче прижал к себе скрещенные на груди руки. Тон отцовского письма, доказательства существования бога, собственное жалкое объяснение, насмешки Кристиана — все это вдруг всплыло в его памяти. По телу пробежала дрожь возмущения, и нетерпения. На этот раз он выскажет все, что у него на сердце.
— Но, отец мой, — сказал он, — это вовсе не шутка и не позерство. Я вам сказал уже, что перестал верить, и ничего не могу поделать с собой. Я рассудил, что будет куда честнее никого не обманывать и прекратить эту отвратительную комедию — не ходить больше к причастию. Я не считаю, что поступил плохо.
— Мы прекрасно понимаем твою щепетильность, — сказал отец Грасьен. Он вытащил руки из-под накидки и отряхнул ее, словно она была покрыта пылью. — Но и ты должен понять, что находишься в католическом коллеже и твой пример может…
— А вот я, — пылко прервал его настоятель, — не понимаю этого. Да и при чем тут щепетильность? Побольше смирения, черт возьми! Как сказал великий Паскаль: «Смиритесь и не мудрствуйте». Здесь эти слова тем более уместны, что никакой щепетильности и в помине нет. — Он снова повернулся к Бруно и вкрадчиво проговорил: — Потому что, мой мальчик, как я тебе уже сказал сегодня утром, если хочешь, чтоб тебя принимали всерьез, потрудись по крайней мере объяснить, с чего у тебя начался этот твой духовный кризис. Отец Грасьен, который очень привязан к тебе, сказал мне, что тоже был крайне удивлен происшедшей в тебе переменой. Ты не отличался особым рвением, но был набожным мальчиком. Быть может, ты начитался вредных книг или подпал под дурное влияние? Мы ничего не понимаем, не так ли, отец?
Отец Грасьен утвердительно кивнул. Настоятель говорил елейным, проникновенным голосом. Взяв четки кончиками пальцев, он медленно опустил их на стол, где они снова скрутились в спираль. Бруно хотел было ответить, что и не просит его понимать, но, встретив взгляд отца Грасьена, промолчал. Установилась тягостная тишина, — лишь слегка поскрипывали четки, царапая стол. Бруно казалось, что слышно, как он дышит.
— Стало быть, ты не хочешь нам ничего объяснить? — спросил настоятель.
— Мне нечего объяснять, — ответил Бруно, опустив голову, — нечего.
— Хорошо, — сказал настоятель, и в голосе его зазвучали торжествующие нотки, — тогда я сам скажу, откуда у тебя вдруг появился этот духовный кризис! Ты удивлен, не так ли?
Он пристально посмотрел на Бруно своими большими, хитро поблескивавшими голубыми глазами и, порывшись в ящике стола, извлек оттуда толстую тетрадь в коленкоровом переплете. Узнав свой дневник, юноша почувствовал, как от ярости, возмущения и в то же время чувства неловкости кровь прилила у него к щекам. Он быстро протянул руку, чтобы схватить дневник, но настоятель предугадал его жест.
— Отдайте тетрадь, — сказал Бруно. — Вы не имеете права…
— Смотрите-ка, не имею права! — подтрунивая, заметил настоятель. — Для тебя это, конечно, было бы выгодно, мой мальчик. Только знай, что твоя личина праведника никогда меня не обманывала, я раскусил тебя давно. Ты не хотел объяснить мне причины твоего нелепого поведения, и мне пришлось самому их доискиваться. Чтение этого дневника полностью просветило меня. — Он открыл тетрадь, перелистал несколько страниц и, повернувшись к своему собрату, сказал: — Послушайте, что он здесь пишет…
— Вы считаете, — спросил отец Грасьен, — что это полезно…
— Совершенно необходимо, дорогой отец. Мальчик слишком долго злоупотреблял нашей доверчивостью. Вы считали его искренним, честным, воплощением невинности, не так ли? А вот, что он пишет, этот ангел во плоти: «Милая С., я думаю о тебе, и мне кажется, будто ты говоришь мне, что в любви все прекрасно — слова и молчание, задумчивость и ласки, наши дни и наши ночи. Мне не нужно даже закрывать глаза, чтобы представить тебя нагой в лучах солнца…» — Настоятель энергичным жестов захлопнул тетрадь. — И таких страниц — не одна! Значит, все обстоит именно так, как я предполагал: вместо того, чтобы отказаться от этой С. и от разврата, Бруно предпочел отречься от веры.
— Неправда! — закричал разъяренный Бруно. Гнев душил его. — Вы всегда и во всем видите только зло, только ваше пресловутое сластолюбие. Если бы это было так, я поступил бы как все: сходил бы к исповеди, следуя вашему совету, и все было бы в порядке — до следующего раза.
— Послушай, Бруно! — оборвал его отец Грасьен. Ты забываешь, с кем говоришь.
— А вы, отец мой, вы тоже сторонник этих полицейских методов, этих обысков, этих допросов? Так знайте же, несмотря на вашу постоянную слежку, вам ничего нас не известно, ничего.
Повернувшись к отцу Грасьену, настоятель обескуражено развел руками и скорчил огорченную мину. Однако гнев Бруно не только не обозлил его, а, наоборот, казалось, забавлял.
— Ладно, ладно, Бруно, — сказал он наконец, — не будем сердиться из-за того, что нас разоблачили. Твоя история довольно банальна. Менее обычно то упорство, с каким ты пытаешься прикрыть это духовным кризисом, думать только, что еще сегодня утром ты утверждал, будто не веришь в существование бога! Я потом расскажу вам об этом, отец мой. — И он зябко потер свою тонзуру. — Можешь идти заниматься, Бруно. Когда напишешь отцу, покажешь мне письмо.
Бруно вышел, кипя от злости; не успел он сделать по коридору и ста шагов, как его нагнал отец Грасьен. Монах хотел было взять его под руку, но юноша порывисто отстранился и пошел дальше. Какое счастье, подумал он, что в коридоре темно и не видно, как он плачет.
