Я смотрю на этих троих, и рад, что оставил велосипед в полицейском участке. Когда за четверть часа до того прибыл в Карвер, то первое здание, которое я увидел на Майн-Стрит, было одновременно полицейским участком, городской ратушей и пожарной командой. Я вошел внутрь и спросил полицейского, сидящего за столом, могу ли я оставить свой байк под их присмотром, чтобы ненадолго удалиться поесть. Он читал газету и не смотрел в мою сторону: «Конечно, малыш», - сказал он. – «Мы здесь». Странная мысль посетила меня о том, что он не смотрел на меня, и все. У меня могло быть две головы или винтовка, или еще что-нибудь такое, и он бы не заметил. Я не оставил отцовский портфель в корзине байка и взял его с собой. На улице я увидел, что Карвер – это маленький городок, и тут даже нет парковочной разметки. Я заглянул в обеденную комнату – скупая табличка гласила: «Еда» и все. Для меня подходит такой способ мышления, также как и для Эмми – ничего не звучит и не возбуждает воображения.
Бармен зачерпнул тушеную устрицу, в это время говоря по телефону. Трубка покоилась между его подбородком и плечом. И мне показалось, что в моем долгом путешествии неплохо бы подкрепиться чем-либо тушеным или молочным, но сытным. Он вложил огромный кусок масла в жаркое и скривил мне рожу. Мне показалось, что гримаса больше подходит ему, чем улыбка. Масло начало таять. Я не любитель растопленного масла в жаркое, но я выглядел задумчиво. Он любезно кивнул мне. Я улыбнулся и сказал ему: «Спасибо», и отошел в сторону, а он все продолжал говорить по телефону, у него низкий голос, я никогда не слышал такого.
Что-то стукается о мою руку. Я ем и смотрю вниз, и вижу, как комочек попкорна падает на пол. Другой комочек чуть ли не попадает мне в тарелку. Похоже на школу, когда старшеклассники плюются из трубочек. Я не смотрю на хулиганов и сосредотачиваюсь на еде. Дую в тарелку, чтобы как-то остудить все, что в ней находится. Перекладываю портфель со стула, на который я его положил, на стол и ставлю его перед тарелкой, чтобы закрыться. Попкорн-парни хихикают. Можно бы сказать им мечтательно, что они хулиганы. Я осознаю это и, как можно быстрее, меняю место. Они везде – в школах и офисах, в театрах и на заводах, в магазинах и больницах.
Один из них встает и идет ко мне. Ему шестнадцать или семнадцать. Его лицо густо усыпано веснушками, и во рту сверкают белые прямые зубы. У него взгляд такой же, как и у миллиона других его возраста, с той лишь неразличимой разницей, что он несет какую-то незримую отметку, напоминающую о его присутствии.
- Никогда не видел тебя здесь, парень, - он говорит, остановившись около моего стола и нависнув надо мной.
Я беру вилку с жаркое. Оно уже остыло, и я могу не обжигаясь отправить его в рот.
- Я проездом, - говорю я.
- Откуда ты?
- Из Монумента, штат Массачусетс.
- И куда направляешься?
Он спрашивает, но ответ видимо не интересует его. Вопросы – это только прелюдия к тому, что может произойти: нечто страшное.
- Ротербург, Ротербург-Вермонт.
- Ты автостопом?
- Нет. Я на байке.
Все время говорю я. Я глотаю жаркое, жую устрицу и крекеры.
- Хорошо, а где байк?
Он подходит к окну и смотрит на улицу. Оглядывается на друзей, на тех, что остались за столом и подкидывают себе в рот попкорн. Он тянет время:
- Не вижу никакого байка.
- Он в полиции, - говорю я. - Я оставил его под присмотром.
Я тут же понимаю, что делаю ошибку, говоря это. Он отходит от окна прямо к моему столу, и прекращает двигаться, затем трясет головой, словно страшно удивлен. Он смотрит на друзей:
- В полицейском участке? - спрашивает он, в насмешку изумляясь. - Держать байк под присмотром?
Я знаю, что последует дальше.
- Я полагаю, он не доверяет нам, - говорит он, тряся головой, его голос звучит сурово. -Полагаю, парень из Массачусетса не доверяет людям из Карвера, Нью-Гемпшир.
Я проглатываю последний кусочек тушеного картофеля и пихаю в рот крекеры. Руки дрожат. Я откладываю ложку. Было бы неплохо утром принять пилюли. Я смотрю на кассу, на человека с телефоном, и на острые зубочистки у него в зубах.
Хулиган крутится вокруг меня:
- Резонно оставить байк у полицейских. Это потому, что ты не доверяешь нам?
- Смотри, - говорю я, отодвигая тарелку с жаркое. - Я на пути в Ротербург, и байк – единственный способ моего передвижения. И если он пропадет, то я погиб.
- Ты не можешь ехать автостопом? - спрашивает он. - Черт меня подбери, Дабби и Левис, мы один раз доехали до Монтпильера. Правильно, шкуры?
- Правильно, Пастух, - кричит один из них.
Я вытираю губы салфеткой и беру отцовский портфель со стола. Руки слегка трясутся.
- Что это? - спрашивает Пастух.
- Что что, - переспрашиваю я, и мой голос срывается.
- Этот портфель в твоих руках - он спрашивает раздраженно, - Что-то похожее на бомбу или нечто вроде того. Так бережно. Там бомба? Ты хочешь взорвать Карвер, Нью-Гемпшир?
- Нет, - отвечаю я. - Это подарок. Сюрприз для отца. Он в Ротербурге, и я везу это ему.
Я встаю, отодвигаю стул. Ножки стула скребут по полу. Ребятки за другим столом встают тоже. Мое сердце молотит. Я сильно напуган. Бармен поворачивается к нам.
- Я хочу знать, что у него в портфеле, - говорит Пастух, обернувшись к бармену. У него низкий голос, как из преисподние.
Мы лицом друг к другу. Он ниже меня на голову, но намного сильнее. Широкие плечи. Мускулистая шея. Шрам на лбу над его правой бровью. Маленькие глазки втоплены в его лицо. Мое сердце бьется от страха, и я ощущаю пот, выступающий у меня на лбу.
- Да, Сир, в этом портфеле действительно что-то есть, - говорит он. Но он смотрит не на портфель, а на меня. Наши глаза встретились.
Я хватаю портфель и думаю об отце. Стою и не двигаюсь. Сердце собирается взорваться в груди, и легкие кричат от боли – нужно задержать дыхание, но я смотрю ему в глаза. Этот портфель только для моего отца и больше ни для кого, никто не заберет его у меня и не попрепятствует доставить его.
Я стою как дерево.
Я не сгибаем.
Я не отдам им портфель.
В конце концов, он отворачивает от меня глаза и отступает в сторону с досадой на лице.
- Дерьмо в твоем старом портфеле, - говорит он, тряся головой.
- Эй, что за этим следует? - кричит маленький человечек из-за барной стойки. В конце концов, он уже не глодает телефонную трубку, но она все еще затиснута между челюстью и плечом. Последнее, что он все-таки хочет знать, что же происходит у него в ресторане.
- Да, ничего, Лук, - говорит Пастух и отворачивается от меня, уходя к своей шайке за стол.
Я выдыхаю, а потом набираю в легкие сладкий воздух. Он обдирает мне их изнутри. Сердце бьется все также напряженно, но удары смягчаются. Я беру портфель и выхожу наружу. Быстро. Не глядя по сторонам.
-----------------------------------
TAPE OZK007 0215 date deleted T-A
Т: Что произошло? Чем я могу тебе помочь?
(пауза 5 секунд)
Т: Что-то не так? Очевидно, ты расстроен – но в чем дело?
(пауза 10 секунд)
Т: Я не хочу выглядеть бесполезным грубияном, но могу помочь, если ты будешь говорить, если ты объяснишь.
(пауза 5 секунд)
Т: Мой мальчик – два пятьдесят по полуночи. Я сказал, что если ты начнешь, то я буду в твоем расположении в любое время дня и ночи. И это правильно. Вот почему я здесь. Но твое участие также важно. Ты должен помочь мне.
(пауза 10 секунд)
Т: Скажи мне – что не так? Очевидно, что-то неверно. Что? Я могу помочь.
(пауза 6 секунд)
А: Что будет дальше?
Т: А что ты полагаешь?
А: Вы знаете, что я полагаю.
Т: Объясни, пожалуйста.
А: Пустота. Все в пустоте. Если вы знаете, что они есть, наполните меня ими…
Он пробудился ото сна, словно вылетел ядром из пушки. Здесь и нигде. И теперь. Комната, кровать, холодный свет луны заполнял комнату. Он был в постели и ощущал холод простыни, но был привязан, изолирован, он существовал в неизвестной стране, в неизвестном мире, и не осознавал, кто он. Он был отрезан и связан во времени. «Кто я? Я – Адам Фермер. Но кто я?» Но Адам Фермер – это только имя и фамилия, слова, урок, который он выучил здесь в холодной комнате, и есть еще одна комната – с вопросами и ответами. Кто был такой Адам Фермер? Он не знал. Его имя могло быть и Кухонная Табуретка, или Подвальные Ступеньки. Адам Фермер был ничем – пустым зевком, исходящим из него и позади него, без постоянного руководства в нем. «Кто я? Адам Фермер». Два слова, и это все. Из него сочился пот – жидкость из его тела. Пижама промокла. Он лежал. Он все лежал, лежал, и иногда к нему подкрадывалась паника. Ему что-то говорили, и паника могла пройти, но только с таблетками и лишь через несколько отчаянных ночей, с уколами. Шприц приносил ему умиротворение.
