Ознакомительная версия.
— Да нет, Олечка, я просто так зашел. На тебя посмотреть. Ну, как ты себя чувствуешь? Шов не болит?
— Нет. Только чешется очень.
— Вот и замечательно. И хорошо, что чешется. Заживает, значит. Все будет хорошо, Олечка…
— Да нет, доктор, ничего у меня уже не будет…
Она торопливо отвернула лицо к стене, прикусила сильно губу и вздрогнула горестно плечами, накрытыми клетчатым больничным одеялом.
— Ну, ну… Не надо… Не надо плакать. Нельзя тебе сейчас плакать, Оля. Что ты! Такая молодая, такая красивая…
— Да мне жить не хочется, понимаете? Все лежу и думаю – вот выйду я из больницы, а дальше–то что? Никто меня там и не ждет… От меня ведь муж ушел недавно совсем, помоложе себе нашел да поздоровее. Даже сюда, пока я здесь лежу, так и не пришел ни разу… Знаете, как обидно? Двадцать лет прожила верною ему женой, и вот…
— Любила?
— Не знаю… — Оля повернула лицо к Петрову, совсем по–девчачьи шмыгнула носом, вытерла слезы под глазами. – Не знаю я. Может, и любила. А может, и нет…
Блестя в темноте мокрыми глазами, Оля начала рассказывать ему свою историю – самую обычную историю самой обычной женщины. О том, как старалась быть очень хорошей женой своему мужу – чтоб все по–честному, чтоб все, как людей : с чистотой и уютом в доме, с хорошим обедом–ужином, с исполнением женского своего супружеского долга с обязательным правилом – хоть тресни, а чтоб муж тобой доволен был… О том, как о себе никогда не думала, а только долг свой выполняла и выполняла, вечное свое перед мужем обязательство, неизвестно кем и когда ей назначенное. Только вот ребеночка
ему родить не смогла. Все лечилась чего–то, лечилась, организм свой убивала отравой всякой… Недовыполнила, значит, свое обязательство. Муж же Олин так посчитал : раз недовыполнила, то и виновата, выходит. И ушел к другой. И пришел к Оле вместо долга теперь стыд – тот самый жуткий, леденящий душу стыд перед людьми за свою позорную эту брошенность. А потом еще и болезнь подкралась, и желание вообще не жить…
Петров слушал ее молча, опустив голову и сцепив перед собой руки. Ничего, ничего нового Оля ему не рассказала, все в этой жизни происходит по тем же жестоким правилам, все как по писаному. В который уже раз душа его переполнилась гневом – что ж такое нужно сотворить мужику над женщиной, что она так вот горестно–безысходно говорит о своей молодой совсем жизни; ей же тридцать девять всего, самый бабский расцвет, можно сказать…
Он протянул к ее лицу руку, осторожно убрал со щеки прилипшую прядку волос, провел по ней ласково горячей твердой ладонью, почувствовав, как повелась совсем по–кошачьи за его рукой, вложилась сама в ладонь Олина маленькая голова, как дрогнули от неожиданной ласки губы и опустились на глаза припухшие от слез веки. «Да, совсем, совсем плоха баба…», — подумалось ему с жалостью, и тут же знакомо перехватило его всего, скрутило мужицкое первобытное желание, идущее навстречу уже поднявшей чуть–чуть голову Ее Величеству Женщине, не совсем еще осмелевшей, конечно, но и голосок свой определенно подавшей – иди, мол, ко мне, спасай быстрее, пока еще живая я, пока не умерла совсем… Он с силой сжал Олины плечи, наклонился низко, заглянул в ее испуганно–ждущие глаза:
— Олечка, забудь навсегда то, что с тобой было… И мужа–придурка своего забудь! Я тебе помогу. Я тебя вылечу, не сомневайся ни в чем… Ты красавица, ты настоящая красавица, Оленька… И я очень, очень тебя хочу!
— Так нельзя ведь… — неожиданно для самой себя вдруг прошептала Оля, пробираясь ладошками под рукава его халата и проводя руками по его рукам. – У меня же шов разойдется…
— Да, Олечка, нельзя пока. Нельзя, дорогая. И правда разойдется… Но ведь заживет же когда–нибудь…
Он наклонился и крепко поцеловал ее в уже ждущие ласки губы, почувствовав, с какой радостью встречает его Олина вторая половинка – Ее Величество Женщина, и как благодарна она ему за свое спасение, и как давно она его ждала – чуть не умерла от страха…
— Господи, меня никогда никто так не целовал… — новым уже, волнующе–грудным голосом тихо проговорила Оля. – Еще хочу…
Даже в слепом свете ущербной луны, заглядывающей в неприютно–голое больничное окно, он увидел вдруг, как порозовели ее щеки, как заблестели, матово переливаясь, серые глаза, как растянулись сами по себе в счастливую улыбку губы. Он уже знал определенно, что любит эту женщину, очень любит, что обязательно поможет ей, и что уйдет она отсюда другой, совсем другой…Не знал пока только, что перед самой своей выпиской, во время ночного его дежурства придет она к нему, как обычно, тихонько в ординаторскую и скажет: « Доктор Петров, а я ведь хочу от тебя ребенка… Очень хочу…» И не вспомнит он уже ни про какие обещания, данные и самому себе, и жене своей законной Анне, потому что желание Ее Величества Женщины свято, и его надо непременно выполнить… А что делать прикажете? Раз так надо…
***Она тогда угол снимала у какой–то пр.. вырвали и засыхать под ветром бросили. Да и то — знакомых 106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106106
7.
« Я рассчитывал на тебя, Саид…» — голосом красноармейца Сухова произнесла про себя Люся, глядя в спину выходящему из кухни отцу, — я рассчитывал на тебя…»
Она медленно принялась убирать со стола, потом снова тихо опустилась на стул, задумалась: как же она теперь жить будет – одна совсем… Отца она не осуждала. Он прав во всем, у каждого должна быть своя жизнь, собственная, и у него тоже. Глупо же посвящать свою жизнь кому–либо. А тем более – Шурочке. От таких правильно–справедливых мыслей стало почему–то еще хуже. Потому что тяжело, когда тебя бросают. Неважно, почему – ради своей семьи и карьеры, как Глеб, или для устройства собственной жизни, как отец, или по другим каким причинам… Все равно себя жалко. И голова болит, как назло, и плакать хочется, и спать тоже хочется просто безумно. « Не пойду сегодня на работу, спать лягу!» — зло подумала она, вставая из–за стола, — «Обойдется без меня моя адвокатесса. Скажу, что поезд опоздал…»
Она сразу провалилась в сон, как только голова ее коснулась подушки. Казалось бы, и поспала–то совсем ничего…Разбудил ее высокий надрывный голос Шурочки, в котором было все – и отчаяние, и слезы, и возмущение, и страх, и мольба…Шурочка кричала взахлеб что–то о своей неземной красоте и молодости, о положенной ей по статусу мужниной гордости за эту красоту, о своем женском позоре и о его совести – ну что еще другое могла кричать Шурочка, ей богу. Да и отец бубнил ей в ответ что–то совсем уж виновато–невразумительное…
Люся лежала, плотно зажмурив глаза, боясь пошевелиться. Скорей бы уж он уходил, что ли. Тянет резину, объясняет ей чего–то — интеллигент мягкотелый. Что можно ей сейчас объяснить? Она же все равно ничего не услышит. И долго еще не услышит, а может, вообще никогда не услышит…Когда Шурочкина истерика достигла, наконец, слезного своего апогея, Люся не выдержала, резко откинула плед, встала с дивана. Сердце гулко бухнуло в груди, коленки предательски подогнулись, когда она решительно распахнула дверь кухни.
— Люсенька, он уходит от нас! – картинно бросилась к ней Шурочка, размазывая дрожащими руками слезы по опухшему лицу. — Скажи ему, Люся!
Отец сидел на кухонном стуле, низко опустив голову и уперев локти в широко расставленные колени. Между ног у него стояла толстая клетчатая челночная сумка, набитая вещами. «Надо же, и сумку уже припас, готовился, наверное », — со злобой подумала Люся, — « Тоже мне, замыслил он побег, с челночной сумкой наперевес…»
— Мам, пойдем, тебе умыться надо! Смотри, уже и тушь потекла…Да и вообще, от слез лицо портится, морщины появятся… Пойдем!
Обняв за плечи, она повела рыдающую Шурочку в ванную, на ходу многозначительно показывая отцу глазами в сторону прихожей. Он кивнул ей быстро и благодарно, стал тихо пробираться к выходу, волоча за собой свою дурацкую сумку. Почему–то громко хлопнул, уходя, входной дверью, а может, случайно получилось…
— Ушел! – выскочила из ванной умытая Шурочка. – Люся, он ушел! За что?
За что он со мной так? – снова истерически запричитала она, заламывая руки.
« Ну, и что я теперь с ней буду делать?» — с тоской подумала Люся, — « Нет у меня никаких сил с ней возиться! Меня и саму бросили, между прочим…»
— Ты поплачь еще, мам. Наверное, так надо… — неуверенно произнесла она, с жалостью глядя на Шурочку. – А может, ты есть хочешь? Или чаю горячего выпьешь?
— Ты же прекрасно знаешь – я не пью чай! – сквозь слезы капризно проговорила Шурочка, — от него портится цвет лица! Лучше пойду прилягу…
« Уф–ф, слава тебе, господи! Раз про цвет лица вспомнила — жить будет…», — с облегчением констатировала Люся, провожая ее глазами. — « А где у нас Фрам? Что–то его не видно…»
Она нашла собаку в своей комнате. Фрам, прижав уши и тихо поскуливая, забрался глубоко под диван, только слегка подрагивающий хвост его торчал наружу. « Ты чего, дурачок, испугался?», — встав на коленки и заглядывая под диван, проговорила ласково Люся. – « Шурочка громко кричала, да? Ничего, бывает. Не бойся. Пойдем лучше погуляем! Отец наверняка забыл, не до тебя ему было. Сейчас вообще только со мной гулять будешь… Привыкай, дружочек. Пошли, пошли, не бойся…»
Ознакомительная версия.
