— Здесь, у окна, — сказал ему Ави, — мы поставим шкаф для свитков. А тут будет бима.
— Люстру, — Дани указал пальцем на голую лампочку, — надо купить большую лампочку и люстру. Я вешал люстры.
— Купим другую лампочку, а ты повесишь люстру.
— Что вы собираетесь здесь делать? — спросил Француз.
— Мы будем здесь молиться. Там больше нельзя молиться. Та синагога полна мертвых молитв. Незачем называться хасидом, если ты молишься в той синагоге. Вчера ты говорил правду. И что, хоть один был готов тебя выслушать? Настоящие хасиды должны начать на чистом месте.
Француз не нашел слов. Он просто протянул правую руку Дани, а левую — Ави. Этому жесту его научили в Нью-Йорке. Ави и Дани, не отпуская рук Француза, переглянулись и тоже взялись за руки. Так они стояли под лампочкой, улыбаясь и держась за руки. Дани чуть слышно загудел, потом громче, обозначились слова, и трое запели, качаясь в такт, двинулись, медленно, а потом быстрее и быстрее, закружились, гулко застучали ногами. Через минуту из единственного в черном доме желтого окна неслись топот и крики:
— Не тужите, хлопцы, что же с нами будет. Мы поедем на Камчатку — там и водка будет. Не тужите, хлопцы. Что же с нами будет. Мы поедем на Камчатку — там и водка будет. Не тужите, хлопцы. Что же с нами будет. Мы поедем на Камчатку — там и водка будет!
15
Участок подержанных и разбитых машин возле Нес-Ционы похож на гигантскую застывшую автокатастрофу, в которой сотни машин не только врезались друг в друга, но, взлетев, попадали друг на друга с неба.
Ворота участка широко распахнуты: заходи, смотри. В глубине, под навесом, откинувшись на спинки белых пластиковых стульев и заложив руки за головы, сидят двое мужчин. В воздухе между ними, как огромный математический знак бесконечности, парит двойной зевок.
— Заходи.
Под ногой хрустят пересыпанные землей и битым стеклом автомобильные кишки.
Бетономешалка острым, как у тираннозавра, хвостом проткнула капот фургона. На платформе от грузовика, на подушке из циклопических шин, лежит перевернутый микроавтобус. На нем, свесив наружу обрывок разбитого в белую крошку лобового стекла, криво сидит фольксваген. Он упал бы, не оплети его дерево. Таких бутербродов — сотни. Мотороллеры белогрудой стайкой. На груди переднего черным мелом написано: „Без ключей“. Из слепых бронированных камер построены башни.
На верхнем этаже ближайшего к забору бутерброда, в кабине бесколесного лендровера лежал в один июльский полдень Саша Боцина и смотрел в субтропические заросли за забором. Саша воображал себя (то есть был) одновременно пилотом, штурманом и пулеметчиком американского боевого вертолета. Об этом свидетельствовали штаны, майка и кепка в маскировочных разводах, а также татуировка U.S.ARMY на левом плече.
Жара давила, но был какой-то неощутимый ветер, иначе что двигало по поляне полиэтиленовый пакет?
Слева шумело междугородное шоссе. Шоссе не шумит? Хорошо, машины, проезжая по шоссе, шумели.
Время от времени, чтобы не заснуть, Саша выпускал одиночный выстрел по рекламному телещиту над перекрестком. Близились выборы, и вместо смело задуманных йогуртов, кадров из будущих сериалов и рекламы банковских ссуд на экране быстро сменялись кандидаты. Одному Саша попал в галстук. По другому промазал: низко взял.
Кусты зашуршали и качнулись. Саша взял край полянки на прицел и приготовился размозжить любого, кто выйдет из зарослей, будь то тигр, вьетнамец или собака, но на полянку выехал некто настолько неожиданный, что Сашин лежавший на гашетке палец разогнулся, а сознание полезло в память за подходящим словом.
— Робот, — прошептал Саша, глядя на одетого в коленчатое железо всадника на сером осле. — Робот, — повторил он уже неуверенно, потому что роботы вроде не носят на поясе длинных мечей, а головы их не украшают павлиньи перья. Нет, это не робот. Это… ну?! — Рыцарь, — выдохнула память. — Рыцарь!
Рыцарь тяжело спешился, привязал осла к облезлому стволу эвкалипта и поднял правую руку, как будто хотел посмотреть на часы. Он явно кого-то ждал. Потом вытянул из ножен меч, сделал несколько выпадов, пару раз рубанул по верхушкам кустов, сипло, как простуженный петух, потрубил в рог, — и кусты на другой стороне поляны раздвинулись, пропустив другого рыцаря. Его решетчатый шлем напоминал микрофон начала шестидесятых годов.
Рыцари сошлись в центре поляны, прикоснулись к нагрудникам, подняли забрала и заговорили по-русски. Появление русскоязычных рыцарей в джунглях Южного Вьетнама, между Реховотом и Нес-Ционой не удивило Сашу. Удивили, то есть потрясли его латы. И, вполуха слушая беседу, Саша все решал для себя и не мог решить: у кого из двоих форма круче?
— Я бы считал вас бесчестнейшим из рыцарей…
— Прошу отложить сражение. Трое лучших лучников ушли в армию…
У правого потрясающая нагрудная пластина в форме витой раковины. Но шлем, шлем у левого интереснее.
— Бюджет срезан наполовину. Нет денег даже на шлемы.
— Лившиц кует в долг.
— Рыцарь будет одолжаться у еврея?
— Ну, это не ново.
У правого наплечники с гравировкой, а у левого — так, гладкие.
Зато какие у левого стальные туфли! У правого — проще. Но шпоры!
Шпоры правого рыцаря, черные, с золотистым зубом колесики решили дело. Разглядев их, Саша прямо из кабины вертолета сиганул вниз. От удара он упал перед правым рыцарем, Костей Ланкастером на колени и, не вставая, простер к нему руки и тонким голосом попросил: „Примите меня! Я тоже хочу“.
— Рыцарь ли вы? — машинально спросил отпрянувший Ланкастер.
— Да! — ответил Саша, хотя был рыцарем только по отцу.
Через два дня, на той же поляне, стоя теперь уже на одном колене, Саша повторял за Ланкастером слова присяги: „Рыцарь клянется бороться со злом. Рыцарь клянется защищать бедных, вдов и сирот. Рыцарь клянется по первому требованию сеньора являться с оружием и не щадя жизни, до последней капли крови защищать великое дело Ланкастеров. При этом рыцарь клянется постоянно помнить, что он находится в игре и причинение вреда другим участникам игры недопустимо. Рыцарь клянется избрать себе недоступную Прекрасную Даму. Рыцарь клянется мечтать о том, как после смерти он попадет в замок Короля Артура и будет восседать вместе с ним за круглым столом“.
Лившиц согласился-таки отковать для Саши доспехи в долг. В гараже, где состоялась примерка, не было зеркала. Саша залез на горку шин и смотрелся в заднее стекло микроавтобуса. Искаженное выпуклостью стекла, огромное стальное чудовище впечатляло.
И действительно, когда той весной Саша в новых доспехах, на белом осле проезжал по улицам Ашкелона, Ашдода и Ришона, десятки юношей подходили к нему и записывались в войско Ланкастеров.
От Гедеры до Хедеры не было рыцаря сильнее и краше Саши Боцины.
Он быстро научился владеть мечом, стал непобедим на турнирах, достреливал из лука от забора участка разбитых машин до самого шоссе, и настал день, когда он, именно он, а не Костя, по песчаным холмам повел войско на ненавистных Йорков. Белели вдали башни Ришон ле-Циона, сжимались предвечерние облака, чернели кусты. Прекрасная дама с рекламного щита протягивала к Саше руки. В правой у нее была одноразовая ложечка, в левой — стаканчик томатного мороженого. На гребне холма Саша столкнулся с рыцарем в решетчатом шлеме. Под Сашиным мечом шлем смялся, как проволочная корзинка.
Потом — тишина. Потом крик: „К дороге тащите, быстро! Скорую! Чтобы все на месяц умерли!“. Потом — хруст кустов, топот разбегавшихся, нарастающий вой сирены и во внезапно наступившей темноте длинные световые лопасти мигалки.
16
Глава Йорков отделался сотрясением мозга. Израильская полиция не вмешивается в разборки маргинальных групп. Сашу не искали. Он зарыл доспехи в песок, перестал показываться в Нес-Ционе и записался на курсы компьютерного черчения.
Вместо занятий Саша шлялся по приморским улицам Тель-Авива, скоро познакомился с крашеными неграми (группой подростков, изображавших современных рэп-негров, в частности, красивших лицо и тело в черный цвет) и, чтобы стать одним из них, должен был совершить банапуту, обряд посвящения.
— Когда ты первый раз намажешь рожу ваксой и разопрешь ноздри ватными тампонами, ты не станешь негром, ты не встанешь негром. Ты в лучшем случае станешь просто зеброй.
— Сначала ты должен сделать банапуту, да-да. Ты теперь должен сделать банапуту. Как это круто, да-да. Это круто. Только ты, только ты и банапута.
Тель-авивское утро, в витринах блестят золотые жилки. Наркоманка моет голову из пластиковой бутылки. Уже стучат вилки. Воют газонокосилки. Кто-то откинулся. Его кладут на носилки.
— А ты с утра должен сделать банапуту. Ты с утра будешь делать банапуту. Как это круто, да-да. Это круто. Только ты, только ты и банапута.
