Конечно, моя начальница никогда бы мне этого не простила, но она была бы не права: не хуже ли было то, как мы повели себя, пассивно присутствуя при этом мерзком спектакле, — не было ли в сто раз отвратительнее наше беспрекословное подчинение начальству?
Надо было мне засечь время этой ругани. У мучителя была лужёная глотка. Мне даже показалось, что чем дольше это длилось, тем сильнее он орал. Это доказывало, если в этом ещё была необходимость, гормональную природу всей этой сцены: подобно искателю наслаждений, силы которого восстанавливаются и удесятеряются от собственного сексуального пыла, вице-президент все более ожесточался, его вопли становились все громче, и все больше подавляли несчастную жертву.
В конце была совершенно обезоруживающая сцена. Не в силах устоять перед насилием, Фубуки сдалась. Только я слышала, как слабый голосок, голос восьмилетней девочки дважды простонал:
— Окоруна. Окоруна.
На языке виноватого ребёнка, самом безыскусном, каким говорит маленькая девочка, чтобы защититься от гнева отца, и как никогда не говорила мадемуазель Мори, обращаясь к начальству, это означало:
— Не сердись. Не сердись.
Смехотворная мольба полурастерзанной газели к хищнику о пощаде. Более того, это было чудовищным нарушением правил повиновения, запрета на защиту перед вышестоящим. Казалось, господин Омоти немного растерялся, услышав этот странный голос, что, впрочем, не помешало ему ещё пуще разразиться бранью. Возможно даже, что эта детская выходка стала лишним повод для его самоудовлетворения.
Спустя целую вечность, то ли чудовищу наскучила игрушка, а, может быть, это поднимающее тонус упражнение вызвало в нём чувство голода, и ему захотелось съесть двойной гамбургер с майонезом, он наконец удалился.
В бухгалтерии воцарилась мёртвая тишина. Никто кроме меня не осмеливался взглянуть на жертву. Несколько минут она ещё сидела обессиленная. Когда силы вернулись к ней, она молча убежала.
Я знала, куда она пошла: куда идут изнасилованные женщины? Туда, где течёт вода, туда, где можно блевать, туда, где никого нет. В компании Юмимото таким местом мог быть только туалет.
И вот тут-то я и совершила свою оплошность.
Я была потрясена: надо бежать успокоить её. Напрасно я попыталась себя урезонить, вспоминая о том, как она унижала и оскорбляла меня, моё смешное сострадание одержало верх. Смешное, я подчёркиваю: поскольку, если уж действовать вопреки здравому смыслу, мне следовало бы встать между ней и Омоти. Это было бы по крайней мере храбро. А моё последующее поведение стало просто по-дружески глупым.
Я побежала в туалет. Она плакала перед умывальником. Думаю, она не заметила, как я вошла. К несчастью, она услышала, как я ей сказала:
— Фубуки, мне жаль! Я всем сердцем с вами. Я с вами.
Я уже приближалась к ней, протягивая дрожащую руку дружбы, когда увидела обращённый на меня её взгляд, переполненный гневом. Её голос, неузнаваемый в охватившей её ярости, прорычал:
— Как вы смеете? Как вы смеете?
Должно быть, я совершенно не блистала умом в этот день, потому что принялась объяснять ей:
— Я не хотела вам надоедать, я только хотела выразить вам свою дружбу…
В припадке ненависти, она оттолкнула мою руку, как турникет и крикнула:
— Да замолчите ли вы? Да уйдёте ли вы, наконец?
Делать этого я явно не собиралась, потому что застыла на месте.
Она шагнула ко мне. Хиросима была в её правом глазу и Нагасаки в левом. Я уверена: если бы она могла убить меня, она бы не колебалась.
Наконец, до меня дошло, что нужно было делать, и убралась восвояси.
Вернувшись в офис, я провела остаток дня, симулируя ничтожное занятие, размышляя о собственной глупости, а здесь было над чем подумать, если всё это действительно было глупо.
Фубуки была глубоко унижена на глазах своих коллег. Единственное, что она могла от нас скрыть, последний бастион чести, который она смогла сохранить, были её слезы. Она нашла силы, чтобы не заплакать в нашем присутствии.
И я, ума-палата, побежала смотреть на её рыдания. Как будто я хотела до конца упиться её позором. Она никогда не смогла бы понять, поверить, допустить, что мой поступок был продиктован нелепым сочувствием.
Час спустя несчастная снова сидела за своим столом. Никто не взглянул на неё. Она посмотрела на меня, и её сухие глаза сверкали ненавистью. В них было написано: «Подожди, ты своё получишь».
Потом она принялась за работу, как ни в чём не бывало, а я снова задумалась.
По её мнению я просто хотела отомстить. Она знала, что в прошлом дурно обращалась со мной, и не сомневалась, что я хотела только мести. Если я пришла посмотреть на её слезы в туалете, значит, хотела получить то, что мне причиталось.
Мне так хотелось разуверить её, сказать: «Хорошо, это было глупо и неловко, но заклинаю вас верить мне: я сделала это только из доброго, смелого и глупого сострадания. Совсем недавно я злилась на вас, это правда, но когда я увидела, как глубоко вас унизили, во мне не осталось места ни для чего, кроме сочувствия. И вы, такая утончённая, можете ли вы сомневаться в том, что на этом предприятии, нет, на этой планете, есть кто-нибудь, кто восхищается вами так же, как я?»
Я никогда не узнаю, что бы она мне на это ответила.
На следующий день Фубуки встретила меня олимпийским спокойствием. «Она пришла в себя, ей лучше», подумала я.
Она степенно объявила мне:
— Я нашла вам новую работу. Следуйте за мной.
Мы вместе вышли из кабинета. Меня это немного встревожило: моя новая работа не связана с бухгалтерией? Что бы это могло быть? И куда она меня ведёт?
Просветление снизошло на меня, когда я увидела, что мы движемся в сторону туалетов. Да нет, подумала я. В последнюю секунду мы, конечно, повернём направо или налево, чтобы пройти в другой кабинет.
Мы не свернули ни вправо, ни влево. Она отвела меня прямо в туалет.
«Наверное, она привела меня в это уединённое место, чтобы поговорить о вчерашнем», подумала я.
Опять нет. Она невозмутимо провозгласила:
— Вот ваше новое место работы.
С уверенным видом она очень профессионально продемонстрировала мне те жесты, которые мне предстояло усвоить. Нужно было менять полотенце для рук на «чистое и сухое», когда оно было полностью использовано; нужно было следить за наличием туалетной бумаги в кабинках, — для этого она вручила мне драгоценный ключ от чуланчика, где хранились эти сокровища под охраной от посягательств служащих Юмимото, предметом вожделения которых они, без сомнения, являлись.
Гвоздём программы стал момент, когда это прелестное создание, деликатно обхватив ладонью щётку для унитаза, стало со всей серьёзностью объяснять мне, как с ней обращаться, — неужели она думала, что мне это неизвестно? Никогда бы не подумала, что мне придётся однажды лицезреть эту богиню с подобным инструментом в руках. А уж тем более при вручении мне этого скипетра.
Совершенно ошеломлённая я спросила:
— На чьё место я заступаю?
— Ни на чьё. Горничные делают эту работу вечером.
— Они что, уволились?
— Нет. Но вы должны были заметить, что их ночной работы не достаточно. Нередко в течение дня не хватает чистого полотенца или туалетной бумаги в кабинках, или унитаз остаётся не вымытым до вечера. Это ставит нас в неловкое положение, когда мы принимаем у себя представителей других компаний.
На мгновение я задумалась, что больше стесняло служащих Юмимото: вид унитаза, испачканного его коллегой или гостем. Я не успела найти ответ на этот вопрос, касающийся правил этикета, потому что Фубуки сказала, мило улыбаясь:
— Отныне, благодаря вам мы больше не будем испытывать неудобств.
И она ушла. Я стояла одна на своём новом рабочем месте, изумлённая, опустив руки. И тогда дверь опять распахнулась, и снова появилась Фубуки. Как в спектакле, она вернулась, чтобы добить меня:
— Я забыла: само собой разумеется, что ваши обязанности распространяются также и на мужские туалеты.
Подведём итоги. В детстве я хотела стать Богом. Очень быстро я поняла, что это было слишком и, слегка разбавив вино благословенной водой, решила стать Иисусом. Скоро я осознала, что и здесь завысила свои амбиции, и согласилась стать мучеником, когда вырасту.
Став взрослой, я убедила себя поумерить манию величия и решила поработать переводчицей в японской фирме. Увы, для меня это было слишком хорошо, мне пришлось спуститься ниже и стать бухгалтером. Но моё молниеносное социальное падение совершенно не имело тормозов. И я была переведена на самый ничтожный пост. К сожалению, — и я должна была это предвидеть, — самый ничтожный пост был ещё слишком хорош для меня. И тогда я получила своё последнее назначение: я стала мойщицей унитазов.
Можно только восхищаться столь стремительным падением от божества до туалетной кабинки. Про певицу, способную перейти от сопрано к контральто говорят, что у неё широкая тесситура. Позволю себе подчеркнуть чрезвычайную тесситуру моих талантов, способных к пению на любом регистре, от Бога до мадам Пипи.
