— Да, в лес.
— Ну, хочу, а что?
— А в немой лес хочешь?
— Как это в немой лес?
— Без птиц.
— Разве лес без птиц бывает?
— Будет, если всех комаров убить. Птицы с голоду пропадут.
— Все?
— Не все, разумеется.
— Что им, кроме комаров есть некого?
— Почему некого? Есть муравьи.
— Нет, муравьев нельзя, они полезные.
— Но птицы этого не знают.
— Да-а…
Все щели на кухне залиты водой. По каменному полу растекаются лужи. Вода выносит из-под плиты и шкафов все, что угодно: пыль, крошки, мандариновые корки, обертки от конфет, — но только не сверчка. И корки, и обертки — проделки Андрея, и ему не очень приятно, что они обнаружились. Он заметно теряет интерес к уборке. Любопытство не утолено, пельмени ускользают. Не вымыт лишь коридор, а в нем все на виду: он пуст. Открыв дверь, я выставляю ведро на крылечко и в последний раз выжимаю тряпку. Остался угол, где стоят Андрейкины сандалеты, и именно из-под них вдруг выскакивает сверчок. От неожиданности я роняю тряпку и зову сына.
— Ты же его закопала под тряпку, — волнуется он.
— Я не хотела. Доставай скорей сам. Я его боюсь.
— Ты что, девчонка, что ли?
Стоя на коленях, он расправляет мокрую тряпку, ощупывая каждый сантиметр, и бесстрашно вытаскивает на свет маленькое невзрачное насекомое. Острые колени сверчка зажаты между двумя пальцами.
Удивительный народ — мальчишки, могут спокойно взять в руки любую тварь. Девчонки бы уже пищали на весь двор.
А что, собственно, значит, «любую тварь»? Тварь — творить — творение…
— Мам, а он, правда, без уса.
— Да ну?
— Смотри!
Я разглядываю сверчка, поворачивая руку сына то влево, то вправо: один ус у сверчка на месте, другой перекушен.
— Трус, сбежал, пожалел второй ус, — осуждает Андрей.
— Может, не он, а тот, другой, его пожалел? — спрашиваю я не то сына, не то себя.
— И куда его теперь?
— Не убивать же, если они друг друга пощадили.
— Пойду, выпущу…
Я стою с мокрой тряпкой на пороге, очень, наверно, смешная и растерянная, если глянуть со стороны.
— Ушел?
— Нет, сидит под кустом.
— Ничего. Пусть поразмыслит немного да мотает на оставшийся ус. Впредь будет умнее.
Придется браться за пельмени — проспорили.
А второй сверчок где-то забился в угол до вечера. Ни звука. Поди угадай, что у территории есть хозяин, что он начеку и готов оторвать ус любому за свои квадратные метры. Правда, убить другого он себе не позволит…
Сверчок и человечность. Вот что смутило меня в моей иронии. Два далеких друг от друга слова внезапно очутились рядом и приковали к себе необычностью соседства. А необычно ли оно? Не удивительно ли оно только для таких, как я, пожизненно прописанных в городских асфальтовых зонах? Коснулась ногой земли — не через бетон, а напрямую, — поразилась ее многоликости и вот унесу это как крохотный эпизод в этажи завтрашнего города.
А он молчит, мой маленький сосед по планете. Молчит, продолжая задавать вопрос за вопросом…
У нее никого не было — ни мужа, ни детей. Стариков похоронила и жила одна в родительском доме, стареньком, но еще крепком. Своя жизнь не сложилась. Говорили, увела когда-то лучшая подруга парня, и она по-вдовьи наглухо повязалась платком. Ходила быстрая, ловкая, смотрела строго. Никто не слышал, как она смеется, никто не видел, как она плачет. В праздники не пела, не плясала, только тихо усмехалась, вспоминая что-то свое. В горе молча, без слез стояла рядом со всеми, лишь руки висели виновато и устало.
«Марфа каменная», — сказал однажды кто-то о ней и будто накрепко пришил суровой ниткой: «каменная».
Вышло так, что всю войну Марфа была при почте. Где пешком, где на попутной машине добиралась она до райцентра и привозила редкие, тревожные письма. Соседка, тетка Агафья, отдала ей велосипед, единственный в деревне:
— Только смотри, Марфа, вози письма чаще.
Но письма тетке Агафье давно шли от одного лишь младшего сына. На двух других Марфа привезла похоронки уже два года назад.
Раздав свою ношу, Марфа забегала домой перекусить и поставить велосипед и сразу шла на ферму.
Нет-нет да и проходила она мимо своих ворот, забывая про обед. Значит, еще одна смерть вошла в деревню, — и стар, и млад знали это.
Майский день струился синевой. Жирный чернозем соскальзывал с лопат и лениво рассыпался. Колхоз сажал картошку.
— Может, выкопать мужики приедут, а, бабоньки?
— Хоть бы уж поесть приехали, а выкопать и сами как-нибудь…
— Да-а… К кому-то, может, и приедут… — две снохи тетки Агафьи, две вдовы, почистили попеременно лопатой лопату и угрюмо замолчали. Вдруг одна испуганно прошептала:
— Марфа на колесах!
Велосипед вилял и прыгал по кочкам. Марфа что-то кричала, юбка черным крылом билась над педалями.
— Господи пронеси… — Тетка Агафья беспомощно сползла с черенка лопаты на землю. — Как увижу ее, так ноги отымаются…
— Да нет, с худой вестью она спотыкается, а тут гляньте… Как бы шею не сломала.
— Ее уже ветром несет. Дошла с этой работой — кожа да кости.
— Подумаешь, работа. Похоронки носить — не вдовой остаться.
— Ну помело, куда повело. Молчи уж…
— Что, неправда, что ли? Чужое горе не сушит.
— Утопи язык, Дуняша. Не полощи зря.
— Ей, может, горше нашего. И ждать некого, и провожать тоже. А и дома тошно. Пришла раз на ферму, а она сконурилась в соломе возле коров и спит. И домой не уходила.
— Да что она кричит-то? Может, нашелся чей?
Марфа доехала до поля, слетела с велосипеда и бросилась к женщинам.
— Ба-бы! Бабоньки! — она кричала, падала, сгибалась, хватаясь за бок, и снова кричала. — Ба-бы! Тетка Агаша!
Женщины кинулись навстречу.
— Да победа же! Бабы! — Марфа упала и на коленях охрипшим голосом продолжала шептать: — Победа же… Конец войне… Председатель зовет… Речь говорить будет…
Томительно залился ошалевший от света и сини жаворонок. Сладко пахло первой травой. На черном свежевыкопанном поле матово блестели черенки лопат, — они валялись врассыпную. Рядом с ними беззвучно плакала тетка Агафья, которая так и не смогла стронуться с места и догнать остальных…
Мальчишки играли в войну.
Стреляли мальчишки из деревянных автоматов по сеновалам, в которых не прятался враг.
Под звон ребячьих голосов входил в деревню первый мирный вечер. Тонкие дымки весело поднимались из труб, будто собрались вместе мужики и дружно закурили.
Марфа сидела на только что вымытом крыльце. У ее ног, ступенькой ниже, над пачкой сыновних писем сутулилась тетка Агафья.
— Ты как думаешь, Марфа, не плутает где и на Ваську похоронка? Может, и его уже нет?
— Приедет Васька твой, тетя Агаша, вот увидишь. И на свадьбе его попляшем с тобой.
— Да, ты уж попляшешь. Тебя ни кнутом, ни медом в круг не вытащишь.
Струйки воды, сбежавшие с крыльца, замысловато прочертили серую пыль. Марфа спокойно следила, как сохнут кривые черные линии.
— Вот вымою завтра велосипед, тетя Агаша, и поставь-ка его в чулан. Внукам сгодится.
— А ты?
— А на что он мне теперь? Да я… да я к этой почте теперь под конвоем не подойду. Я за нее четыре года держалась, чтоб первой сказать, что вот она кончилась, проклятая. Будто грех какой перед народом давил, что похоронки носила…
У калитки зашумели. Что-то звякнуло, потом упало. Разноголосый смех перекрыло громкое:
— Марфа, принимай гостей!
С чугунками, чашками, свертками вошли во двор женщины.
— Вот, судили да рядили, к кому пойти. К тебе решили…
— А как же? Кто добрую весть принес, к тому и надо…
— Стешка, вытирай ноги. Вишь, уже и намыть успела, не то что мы…
— У нее же не сидят семеро по лавкам.
— Давай, девоньки, ноги вытрем. Вон тряпка на плетне.
— Ну, бригадир, язвить тя… В чужом дому и то командует.
— А тебе не скажи, так ты лаптями полгрядки домой затащишь.
— Бабы, а сальца ни у кого не нашлось?
— У Аниски под мышкой, коли не растопила…
— Значит, еще не все зима съела, что лето припасло. Анисья, мужу осталось? А то назад завернем.
Марфа пропустила всех в сенцы, зашла сама.
— Проходите, что же вы… — но женщины стояли у порога, переглядывались.
— Может, ждала кого, Марфа? А то скажи…
В комнатке, простенькой, малоуютной, на грубом толстоногом столе неожиданно ярко пылала красными маками новая скатерть. Маков было много. Вышитые в каком-то неуловимом порядке, они, казалось, просто рассыпались по белому полотну. Темные, красные, снова потемнее, розовые…
— Да кого же мне ждать…
— И как мы теперь с горшками на такую красоту?
— Да я еще и не простирнула. Вон ободки от пяльцев, ровно нарисованы.
