Тютельку можно понять.
Я снова принимаюсь за мороженое. Выскребаю шоколадную корочку до тех пор, пока ложка не упирается в картонный стаканчик. Последние капли лакомства холодным ручьем текут вдоль запястья. Нет, ее действительно можно понять…
А что если мне и вправду хочется удариться в любовь-морковь? Пищать от восторга и парить высоко? Я — свободный человек. У каждого свои слабости! Тютелька неравнодушна к вину, а я — к мужчинам. В особенности торчу от принцев.
Он ждет меня под старым фонарем. Я его окликаю. Хватаю. Сжимаю. Растворяюсь в нем без остатка. Я невинная дурочка, опытная развратница, избалованная принцесса, вражеская лазутчица. Я могу быть любой, только покрепче стисни меня в объятиях, прижми к своим холодным доспехам, сделай меня своим знаменем, спаси от лесных разбойников. (Возможны варианты…) И вдруг я замечаю в нем незначительный недостаток, мелкую погрешность, странную слабость — и кричу, что меня обманули! Не того подсунули! Я обнажаю клинок, и предатель повергнут! Я не сдаюсь. Однажды я встречу ЕГО.
Того самого, единственного. Он станет моим мужем…
Неудивительно, что у меня такие проблемы с душой. Ведь я готова подарить ее первому встречному принцу!
Мороженое оказалось до безобразия жирным и сладким. Я забираюсь на кровать Бонни, лежу на покрывале среди подушек, на которых тончайшей нитью вышиты грубые истины: «I’ve said No and it’s final»[15], «No guts no glory»[16].
Как все запущено!
Кажется, она только и делает, что ждет Его.
Отца.
А ведь Он живет в одной квартире с ней. На двери значится Его имя. Вот Его кресло, пепельница, приемник, пластинки. Воскресным утром Он в распахнутой пижаме бродит босиком по квартире. В одной руке — чашка кофе с молоком, в другой — сигарета. Он ставит пластинку и начинает танцевать, заполняя собой всю комнату. Cachito-cachito-cachito-mio[17]. Приседая на длинных ногах, покачивая плечами, вытягивая руки в стороны, с закрытыми глазами движется в такт музыке. Поет, надувая губы, как негр на конверте. Девочка сидит на корточках у самой двери и смотрит на Него. Он все время ставит одну и ту же песню. Она не смеет Ему мешать. Какой Он красивый, особенно когда танцует! Какое счастье наблюдать за Ним вот так, издалека. Главное — не занимать места, пусть кружится по всей комнате. Она легонько поводит руками, танцует вместе с Ним, но на расстоянии.
— Полюбуйся, на кого он похож, — говорит мать, проходя по коридору с тазом грязного белья. Она опускает таз на пол, закатывает рукава, вытирает пот со лба. — И так каждое воскресенье. Папочка у нас негритянский танцор, а я при нем — обслуга.
Недобрый взгляд матери пронзает танцора, пригвождает Его к месту. Девочка видит большое мокрое пятно на лиловом ковре, разбухшие синие вены на руках матери, капельки пота на ее лбу. Танцор съеживается так, что пижама становится ему велика.
— Сказать, кто мы такие? — продолжает Недобрый взгляд. — Сказать? Семья голодранцев. Так-то. И все из-за него… Полюбуйся, полюбуйся на своего папеньку! И посмотри, куда мы скатились. А скоро вообще окажемся на улице, если он будет продолжать в том же духе. Голодранцы, говорю я тебе. Я выбиваюсь из сил, а он все хорохорится! Но вечно так продолжаться не будет, я тебе обещаю. И он сам это знает. Я не намерена всю жизнь ходить в горничных! Он еще попомнит мои слова…
Она злорадно ухмыляется.
А Он все танцует. Медленно, прикрыв глаза, прижимая к груди воображаемую партнершу.
Он танцует.
Девочка тянется к тазу, хочет помочь матери, но та вяло отталкивает ее.
— Ты уроки выучила? Все помнишь? Попроси, пусть он тебя проверит… если сможет!
Подняв таз, она выходит из комнаты, ворча себе под нос.
Она часто что-то бубнит вполголоса, выплескивая таким образом свою злость. Девочке кажется, что она здесь лишняя, что мешает матери злиться, что злость доставляет матери куда больше удовольствия, чем общение с ней.
Она подходит к отцу, протягивает сборник басен Лафонтена. Тот берет книгу, переворачивает, листает и со смехом швыряет на ковер.
— Одни нравоучения! Нынче в школе только такое и проходят! Иди сюда, дочка, я прочту тебе одну прекрасную, волшебную вещь.
Девочка знает, что именно Он будет читать. Отец всегда читает одно и то же: про безумный кораблик[18]. Он снимает книгу с полки, садится в большое плетеное кресло и, прижав девочку к себе, листает заветный томик.
— Вот, послушай, моя королевна, послушай, как красиво. Ни черта не понятно, зато красиво… Ты вслушайся!
Одной рукой Он обнимает девочку за талию, длинными тонкими пальцами касаясь ее живота. Другой, свободной от книги, треплет ее по щеке. Он читает. Она внимательно слушает, уткнувшись лбом в отцовскую пижаму. Он читает нараспев, слова, танцуя, сливаются в подобие Cachito-cachito-cachito-mio. Она не пытается понять смысл истории: все слишком сложно. Прикрыв глаза, она наслаждается звуком Его голоса, плывет, ощущая себя под Его крепкой рукой птенцом в скорлупе. Руки отца отгораживают ее от всего, Его голос полон нежности и страсти, Его пальцы гладят ее по щеке, Его запах доносится из-под распахнутой пижамы. Свернувшись клубочком, она слушает отца. А Он — поет. Голос взлетает под потолок, парит высоко-высоко, затем устремляется вниз. Некоторые слова Он смакует особо, мечтательно повторяет, запрокинув голову.
— Ты послушай, послушай, доченька. Послушай, какие слова… «По ночам не манили меня маяки… меня маяки… Словно мальчики — яблока сладкую плоть… сладкую плоть… На щеках словно соль проступает любовь… проступает любовь…»
Он, она и слова поэмы. И, поглубже зарывшись лицом в Его пижамную кофту, она молится, чтобы безумный кораблик плыл вечно.
Пусть плывет и плывет.
Пожалуйста.
Слова и слова, и рука отца на моей щеке, Его длинные пальцы и холодная книга на животе. Мы — два пленника. Он и я. Он и я, и мы счастливы, нам тепло и спокойно. Страх теперь далеко. И уроки теперь далеко. Материнская злость далеко. Далеко и крики, и злость.
Еще.
Еще, пожалуйста.
— Ты тоже закрой глаза, и пусть так будет всегда.
Он закрывает глаза, еще крепче обнимает ее.
— Обещай, что так будет всегда.
— Обещаю.
Вид у Него торжественный. Девочка проверяет, действительно ли Он закрыл глаза, и в сладкой полудреме вдыхает запах его туалетной воды.
— Папочка… — бормочет она, прижав подбородок к коленкам, чтобы казаться совсем крошечной. — Папочка, знаешь, у нас у одной девочки обложки на тетрадках зеленые и оранжевые, я бы тоже такие хотела, но…
Но за креслом возникает мать с книгой басен в руке. Неопровержимая улика. Она кричит, что сыта по горло, что больше так продолжаться не может.
Отец и дочь открывают глаза, и музыка уходит. А вместе с нею — спокойствие, тепло и летящее, всепоглощающее ощущение счастья, которое так и хочется накрыть ладошкой и не выпускать. Спрятавшись за подлокотник кресла, девочка наблюдает за ссорой отца и Недоброго взгляда. Отец держит девочку перед собой, словно щит, сжав кулаки у нее на животе.
Он кричит.
Требует оставить Его в покое, мать вашу! Он всю неделю пашет, а она пусть потрудится в воскресенье и не лезет к Нему со своей стиркой и не строит из себя безгрешную овечку!
Взгляд матери падает на девочку, обвиняет ее в соучастии. Девочка представляет себе огромный таз, мокрый круг на ковре.
Ей стыдно. Она плохая.
Она закрывает глаза и считает. 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30… Ей страшно. Она не понимает, кто из них виноват, а кто прав. Что дурного в том, что воскресным утром ей нравится сидеть у Него на коленях, прижавшись к Нему. А Он, игнорируя Недобрый взгляд, шепчет ей на ухо: «Твоя мать любит только бабки. Сколько бы я ни заработал, ей все мало…» Мать требует не настраивать дочь против нее, тоже нашел выход! Кричит, что не желает больше жить с неудачником! У всех ее подруг — стиральные машины, она одна стирает все вручную, портит себе руки.
Отец встает. Орет. Ему надели эти вечные претензии, несбывшиеся мечты буржуазной барышни, безудержное желание обладать стиральной машиной. Он отрывает девочку от себя, и та падает на ковер.
Мать с отцом продолжают скандалить, не видя нее. С двух сторон летят оскорбления и упреки. Отец кидает пепельницу об стену, ломает пластинку. Мать закрывает лицо руками и плачет, тихо, не глядя на мужа, словно его нет в комнате.
А девочка не плачет: это бесполезно. Она на четвереньках ползет к выходу и молча усаживается у двери. На крики прибегает испуганный братик, прижимается к ней. Спрашивает, почему родители ругаются и бьют пепельницы.
Как обычно, бабки.
Братик не понимает. Спрашивает, что такое бабки.
Девочка объясняет, затем успокаивает братика, говорит, чтобы он не пугался, что они все время так ругаются, и другие родители тоже, наверное, ругаются. Все время.
