— А кто это звонил в такую рань? — спрашивает она, отметив в ежедневнике визит к парикмахеру.
— А… Это Алан. Приглашал меня на ужин.
Преисполненная гордости, я ерзаю на месте.
— Вот видишь… Иногда стоит прислушаться к моим словам… Я плохого не посоветую…
Бонни радуется, важно надувает губы. Она оказалась права и, главное, доказала свою правоту мне. Взгляд ее матерински нежен. Я перед ней в долгу: она постаралась на славу, нарыла для меня такого крутого мужика. В приступе благодарности я готова сделать для Бонни все что угодно: принести еще одну чашку кофе; поднять с коврика газету и развернуть, чтобы ей удобнее было читать; приготовить ванну; наточить бритву (ноги она бреет ежедневно); подать купальный халатик; без устали восхищаться упругостью ее груди, живота, ягодиц…
— Значит, позвонил. Чудесно. Алан очень славный…
Я с ней соглашаюсь. Недаром все женщины от Алана без ума, и я не исключение: он такой обаятельный, мужественный, красивый. В нем чувствуется класс! Красавцев в Нью-Йорке полно, особенно приезжих, с Западного побережья. Но внешность обманчива: чаще всего натыкаешься на пустоголового самца, безликий рекламный образец, груду мускулов без малейших признаков интеллекта. Трудно быть красивым и умным одновременно, практически невозможно. Что касается Алана, то он, судя по всему, хорош со всех сторон. Так мне кажется.
— Мы как раз вчера о тебе говорили, — продолжает Бонни, отщипывая кусочек тоста и отпивая глоток кофе, — я попросила его немножко тебя развлечь, чтобы ты перестала терзаться…
Так вот оно что!
Он приглашает меня ужинать из симпатии к Бонни Мэйлер! Совершает богоугодное дело, жертвует собой, как положено настоящему бойскауту, желающему прямиком угодить в рай! А я-то мню себя сильфидой, радуюсь, что пленила Принца! Приношу в жертву мизинец правой ноги! Возношу хвалу Жулику! Благодарю его за доброту и честную игру!
«Будь душкой, — прошептала ему Бонни, улыбаясь (очень осторожно, ни на минуту не забывая о морщинках), дружелюбно поглядывая на литераторов, чудом избежавшим тоталитарных тюрем, и украдкой рассматривая прическу Брук Шилдс, — будь душкой, Алан. Она так страдает! Пригласи ее куда-нибудь. Пусть чуть-чуть развеется. Ну что тебе стоит? Одним ударом убьешь двух зайцев: сделаешь доброе дело и освежишь свой французский. Ты еще что-нибудь помнишь, по-французски-то? Ха!» «Бонни, ты просто чудо! — с готовностью откликается белозубый, мускулистый, широкоплечий бойскаут, друг страждущих и обездоленных, защитник всех рахитиков земного шара. — При всей своей практичности ты удивительно добра! Правда, правда! Ты на редкость добра! И великодушна! Так переживать из-за подруги!» Бонни скромно отнекивается, ей лестно, что кто-то разглядел в ней зачатки души. Чтобы Алан оценил глубину ее сочувствия, Бонни переходит к подробностям: вкратце рассказывает о том, как страдал мой папочка в клинике Амбруаза Паре. «Знаешь, у него в носу была трубка, десять сантиметров, и страшные хрипы в левом легком. Рак легких — ужасная болезнь. Человек не умирает — он задыхается, угасает, по капле выплевывая жизнь. Он так мучился… А она все это время сидела у его изголовья… Удачный оттенок. Браво, Брук! Завтра же позвоню Пьеру… И она ни с кем здесь не общается. Абсолютно ни с кем». «Хорошо, я непременно ее приглашу поужинать! — обещает Алан, готовый на все, лишь бы не слушать больше страшную историю про капельницы и трубки. — Хотя от французского в наше время немного пользы. Если у тебя поселится какая-нибудь японка, дай мне знать! Ха-ха-ха!»
Он решил заняться благотворительностью, потратить вечер на несчастную девицу с разбитым сердцем и раненым мизинцем во имя прекрасной госпожи «Крискис», в память о «Пицце Рея» и Колумбийском университете… Сердце изо всех сил колотится в ноге. Я смотрю на раздувшийся носок и проникаюсь такой жалостью к себе, что впору зарыдать. Если бы не Бонни, я уткнулась бы носом в подушку и все глаза выплакала. Весь мир залила бы горькими слезами: пусть чувствуют свою вину, все, сверху донизу. Мир несправедлив: на мою долю выпадают одни несчастья.
Должно быть, это папочка вздумал оттуда меня проучить. Или Бог. А может, они сговорились. Им не понравилось, что я готова так быстро распрощаться с трауром, вот они и сыграли со мной злую шутку, дабы направить на единственно достойный путь боли и страдания. В жизни все должно даваться с трудом. А я-то вообразила, что удача найдет меня сама. Раз — и готово. Черные одежды летят прочь, и я уже примеряю белоснежный наряд невесты. Не выйдет, старуха, это было бы слишком просто. Если бы мир был устроен таким нехитрым образом, люди бы вконец распоясались. Как бы мы с ними потом справились? Они бы разом потребовали от нас все. Сладкую дольку, другую, целую плитку. Нет, этого мы допустить не можем… Люди должны страдать. В общем, ты же сама все понимаешь.
Усевшись рядышком под одной белой тогой, они толкают друг друга локтями. «Ты веришь, клянешь себя за это, но все равно веришь, — говорит отец, желая выслужиться перед тем, вторым, — в этом вся проблема. Я пытался тебя разубедить, но ты упрямилась, тешила себя надеждой, что я вернусь и останусь с тобой навеки. Знаешь, на кого ты похожа? На доверчивого бедолагу Иова. Вы с ним одного поля овощи. Что тебя, что его провести можно запросто. Вы с радостью заглатываете наживку, лишь бы вам не мешали верить. Верить в большую любовь… Ты сама себя надуваешь, девочка. И так было всегда».
Всегда.
За окном проплывают стволы деревьев. Их кроны, отражаясь в мокрой мостовой, напоминают перевернутые юбки. Мелькают километровые столбы. Девочка считает вслух:
— 24, 25, 26, не сбавляй скорость, идешь на рекорд.
Отец и дочь. Равноправные участники безумной гонки по Седьмому Загородному шоссе. Напряженные профили, приоткрытые губы, возвещающие о приближении очередного столба, — все у них одинаковое. Отец судорожно сжимает руль, дочь вцепилась в кресло. Торжествующие взгляды, наслаждение скоростью, покрасневшие скулы, ручеек пота под мышкой — до чего же они похожи… Временами они украдкой подсматривают друг за другом, чтобы лишний раз убедиться в своем беспрекословном единстве. Шпионят, пытливо вглядываясь в зеркало, в боковое стекло, в лужу за окном. Они знают, что слились воедино, и все-таки ищут и ищут новых тому подтверждений и радуются, безумно радуются своему сходству.
Доченька!
Папочка!
Отец и дочь.
Они ласкаются, говорят друг другу нежные слова, взахлеб, нараспев.
— Я люблю тебя, моя царевна, люблю тебя, жизнь моя, плоть от плоти моей, папино пузико.
— Я хотела бы всю жизнь мчаться по дорогам рядом с тобой.
— Ничто и никогда не сможет нас разлучить. Ни мужчина, ни женщина, ни поезд, ни океан. Ничто.
Деревья и столбы исчезают где-то в вышине.
Они одни на целом свете.
Девочка не знает, куда они так мчатся.
Он загадочно прикладывает палец к губам: сюрприз.
Они летят по белой дороге.
На заправке кроме них — ни души. Она сметает с лобового стекла раздавленных мушек-мошек, Он сидит на корточках возле шин, напевая: «Как хорошо, просто фантастиш. Купить тебе конфет, доченька? Хочешь целый корзиниш, мятиш, шоколадиш, туттиш-фруттиш? Чего еще твое сердечко пожелает, любовь моя, моя принцесса?»
— Изобрази, как Дядька-Скупердядька считает денежки.
— Дядька-Скупердядька? Запросто, моя прелесть. Вот, смотри, красавица.
Он притопывает, идет вразвалочку, растопырив локти и согнув колени, кудахчет, трясет задом.
Блестит на солнце заправка, сияет автомобиль. Заправщик аплодирует, машет им на прощание, и девочка весело машет ему в ответ.
Сегодня ей принадлежит весь мир. Автомобиль, Загородное шоссе, платаны, отец и все остальное. Разведя руки в стороны, она кричит:
— Вперед! Давай! Быстрее! Еще!
Деревья гнутся, столбы уменьшаются. А девочка запоминает каждое дерево, каждый столб, чтобы они навеки остались в памяти.
— Когда я умру, я хотел бы взять тебя с собой, — произносит Он, не выпуская руль, — поклянись, что умрешь вместе со мной.
Она вытягивает руку вперед, клянется.
— Подожди, — говорит Он, сбавляет скорость, открывает дверцу и плюет — далеко и сильно.
Теперь ей ничто не страшно.
Быстрее! Быстрее!
— А что значит «умереть»? — спрашивает она.
Он и сам точно не знает. Когда умрет, обязательно расскажет, как там все устроено. Он сигналит, обгоняет. Девочка хлопает в ладоши, оборачивается посмотреть на тех, кто ползет позади. Потом прижимается к отцу и целует его — крепко-крепко. Резинка трусиков впивается в бока, надо бы отодвинуться, оттянуть резинку, но она не смеет. Быстренько чешет там, где больно, и снова льнет к отцу.
— Когда мы приедем, — говорит Он, — я всем расскажу, как классно мы погоняли!
— Приедем? Куда? — спрашивает она, опустив глаза.
