Машина поехала. Оба парня упали в кузов. Народ потихоньку стал расходиться. Только Столетов глядел на пустую дорогу и еле слышно насвистывал.
Бюро было назначено на шесть часов вечера.
Без четверти шесть Столетов вошел в клуб.
Скамейки стояли у стен, и в большом зале было пусто и гулко.
Растянув по половицам красное стираное полотнище, Светлана раскрашивала лозунг.
Она сидела на полу в широком комбинезоне. Рядом стояла консервная банка с краской. Фигурка дочери в грязном, не по росту комбинезоне выглядела в пустом зале жалкой и одинокой. Столетов остановился у двери и спокойно спросил издали, о чем она говорила с Балашовым.
Светлана взглянула на него снизу п ответила:
— Он сказал, в Московской области ливни.
Потом обмакнула кисть, соскребла лишнюю краску с края банки и принялась аккуратно выводить букву в слове «Приблизим…»
Столетов не уходил. — Вы опоздаете на бюро, — сказала Светлана.
— Чтобы идти на бюро, мне надо знать — сказали ли вы… — Он поперхнулся и кашлянул. — Сказала ли ты, что ты моя дочь.
Светлана положила кисть и посмотрела на него долгим, загадочным взглядом.
— Нет. Все?
— Ну, а я могу сказать?
— А вы мне докладывали, что вы мой отец? Столетов ответил что-то, но она не расслышала. Он никак не мог соразмерить голоса в гулком зале.
— Ну я — ладно, — продолжала Светлана. — Я для вас штатная единица. Но зачем вы издеваетесь над мамой? К чему это шутовство?
Столетов подошел к ней и сказал тихо:
— Понимаешь, глянул на нее. — и как кувалдой по черепу.
— А почему она стала такая? — Светлана бросила кисточку. — Еще неизвестно, кому было легче — вам по ту сторону колючей проволоки или ей — по эту.
Столетов вздохнул и сказал виновато:
— Другие женщины держались, Светлана.
— Я тоже держалась… — Светлана горько усмехнулась. — В школе врала — папа погиб на войне, в техникум биографию писала — пропал без вести, здесь придумала — погиб в Испании… жила, как заразная, во лжи по самую макушку. Сама себя уверила, что заразная. Унизилась до полного унижения… Представляете: иду ночью с мальчиком. Первая любовь, все как полагается… Луна… Отец у него, между прочим, шишка, секретарь райкома в Ленинграде. Идем по Марсову полю и целуемся… Если бы ты знал, с кем идешь, — думаю. И такая у меня тогда сладкая злость была и на него, и на весь мир, на всех… А когда его отца посадили, чуть не вслух думала: «Так тебе и надо, так и надо…»
Она обмакнула кисть, попробовала красить, но линия получилась кривая и волнистая.
Вошла Катя, сказала, что Захара Петровича ждут на бюро.
— Ступай, я сейчас, — бросил Столетов через плечо. И когда Катя ушла, спросил снова:
— Так могу я сказать, что ты моя дочь?
— Вам не нужна мама, так зачем мне отец, — дерзко глядя ему в глаза, отрезала Светлана. — Какой вы отец? У вас искалечили семью, а вы?.. Вам известно, кто вас оклеветал?
— Известно.
— Кто?
— Это не имеет значения.
— Если бы ваша воля, что бы вы с ним сделали?
— Дурацкий вопрос. Ничего бы не сделал.
— Колоссально! — Светлана отошла и опустилась на пол возле лозунга. — Так я и знала. У вас на душе ограничитель. До сих пор думать разрешено, а сверх того не положено…
Столетов вздохнул и пошел к выходу.
Светлана прислушивалась к его медленным шагам, и ей вдруг страшно захотелось, чтобы он не уходил так, молча, чтобы он оказал что-нибудь, хоть бы выругал.
А Столетов шел мимо портретов Докучаева, Зои, Мичурина, мимо полок, над которыми красовалась надпись «Библиотека «Совесть». На полочках под табличками «Что читать доярке, трактористу, полеводу» красовались брошюры с картинками на обложках. Столетов предложил комсомольцам купить и антирелигиозные книги, брошюры о вреде пьянства, и теперь по его совету на полках появились надписи «Что читать верующему», «Что читать выпивающему»…
Он шел мимо стеклянного шкафа с надписью «Музей колхоза». Музей был поручен пионерам. Здесь были кубки, вымпелы — награды местной физкультурной команде, немецкая каска, гильза снаряда. Тут же стояло чучело ласточки с надписью «Меня убил Тихон Парамонов, 53 лет, будучи выпивши»… Этот Тихон уже неделю упрашивает Захара Петровича убрать ласточку. Но Столетов выдерживает — больно мужик ненадежный, хулиганистый.
«Неужели вот так и уйдет молча», — подумала Светлана.
И, словно услыхав ее мысли, Столетов остановился и сказал:
— Он сейчас работает, и пускай работает. Надо не назад смотреть, а вперед. В будущее.
— А вы тоже верите в пришествие коммунизма? — спросила Светлана с искренним интересом.
— Сейчас и верить не надо. Надо только уметь видеть.
— Странно. Может быть, вам удобно верить? Выгодно?
— Какая ты порченая, — поморщился Столетов. — Какие у тебя грязные мысли.
— Не сердитесь. Я просто не понимаю. Вас загнали на каторгу, а вы верите.
— Конечно, верю.
— После того, как вам выбили зубы?
— Если мне выбили зубы, почему у меня должна пропасть охота работать, чтобы людям жилось лучше. Таким, как Зоя, Варя, Ниловна. Даже таким, как ты, — добавил он с презрением и отвернулся. Он стоял у полок с книгами, и спина у него была сутулая, усталая. — Что бы ни решили на бюро по поводу огорода, — проговорил он, подумав, — считаю себя правым, а тебя виноватой… А за то, что ударил, прошу простить…
Неловким движением он уронил какую-то книжонку, поднял ее дрожащими пальцами, приладил на место. Она снова упала. Он махнул рукой и направился к выходу.
— Одну минутку, — сказала Светлана. Она настрочила что-то и протянула голубой листок Столетову. — Вы просили справку. Вот. Может, пригодится.
Столетов прочел и сказал сердито:
— «Пользовалась наемным трудом». Зачем так резко?
— Вчера бы это не показалось вам резким, — понимающе улыбнулась Светлана.
Не глядя на нее, Столетов больно сжал ее руку, отпустил и вышел.
Балашов увидел Столетова первый раз во время проводов Вари.
Нельзя сказать, что инструктор обкома вынес благоприятное впечатление о председателе колхоза. «Правильно сигнализирует Дедюхин, — подумал он. — Надо снимать».
Но впоследствии, после короткой беседы со Столетовым, а потом, при разборе его дела на бюро, Балашова незаметно, охватывало чувство любопытства и интереса к немногословному, непреклонному человеку.
— Сколько вам лет? — поинтересовался Балашов между прочим.
— Тридцать два, — ответил, не улыбаясь, Столетов. Балашов понял: председатель испытывает, как быстро уловит молодой инструктор шутку и как отнесется к ней.
— Значит, семнадцать лет не считаете? — спросил Балашов.
— А что их считать.
— Понятно.
С некоторой растерянностью Балашов чувствовал, что в его душе растет симпатия к этому самодуру, игнорирующему распоряжения вышестоящих организаций, к человеку, которому, как полагали в обкоме, невозможно доверять руководство колхозом.
Добрые чувства разделяли и многие члены бюро — шофер Костров, Иван Иванович, не говоря уже о Лопатине. Только бригадир второй бригады Костиков, почуяв, что «царствовать» Столетову осталось недолго, накинулся с темными вопросами и намеками.
Но, как часто бывает, злобные придирки и мелочные, надуманные обвинения скорее располагали в пользу Столетова, чем против него. Костиков долго дознавался, почему это Светлана отозвала свою жалобу и просила, считать вопрос с овощами исчерпанным. Как ни разъяснял Столетов суть дела, поведение агронома казалось Костикову непонятным, и он выдвигал предположение, не запугал ли чем-нибудь председатель молодую девушку.
Дошло до того, что он стал всерьез допытываться, не обладает ли Захар Петрович способностью гипнотизировать, а когда Столетов удивленно поднял на него свои мерцающие глаза, перепугался до смерти, замахал руками и стал кричать:
— Ну, ну, на меня глядеть нечего! Меня не задурманишь!
Все рассмеялись, но Костиков не сдавался.
— А как он про милиционера оправдается? — кричал бригадир. — Уставился на него своими зенками, а тот подплыл к нему и добровольно сдал наган!
— Этот милиционер учился у меня в школе, — проговорил Столетов. — Привык уважать учителя. Вот и все.
Короткие ответы Столетова были убедительны, и в конце концов из длинного списка его провинностей осталась одна-единственная: игнорирование директивы о мобилизации всех сил на срочную косьбу кукурузы.
Обвинение было серьезное, тем более что Столетов некоторое время скрывал директиву от членов правления, нарушая тем самым коллегиальность руководства, и даже Лопатину показал ее не сразу.
Довод, приведенный Столетовым в свою защиту выглядел довольно шатким: по его мнению, посевы еще жизнеспособны, и, если в ближайшие дни пойдет дождь, стебли оживут.
