Майор Казеев любил эти сны, потому что, пока его измученное лихорадкой тело лежало на влажной простыне, рука нащупывала на невидимой ручке управления кнопку захвата цели.
Кнопка называлась “кнюппель”, и это слово тоже приходило к майору Казееву ночью.
Друзья помогли ему устроиться на завод.
Завод был режимный, почтовый ящик, и располагался среди десятков таких же заводов и предприятий.
И еще завод был авиационным.
Сперва майору Казееву было непривычно создавать то, что он привык уничтожать в воздухе, но выбирать не приходилось.
Впрочем, слово “оборона” было не хуже слова “армия”.
Он хорошо работал – руками и головой – и притерся к новой жизни.
Но все же это было что-то не то.
Одинокого, его любили посылать в командировки, теперь уже простые, хотя в его паспорте все время лежала серая бумажка допуска.
Майор любил эти казенные путешествия поездом или военно-транспортным самолетом – обычно на юг, в жару летно-испытательного полигона.
Однажды майор Казеев познакомился с вдовой погибшего летчика и просто сказал ей: “Пойдем”. Женщина легко оставила военный городок посреди степи и выжженное солнцем кладбище у летного поля.
Новые товарищи майора работали хорошо, и многие были влюблены в свои самолеты. Майор был равнодушен к самолетам, но ракет он не любил тоже.
Дело было даже не в том, что, глядя на подвеску самолетов, он примеривал их на себя или на других зенитчиков.
Просто охотники не влюбляются в патроны.
Они любят ружья.
А ракетчики не любят ракет.
Майор Казеев любил не ракеты, а момент ее подлета к цели, когда запущен радиовзрыватель и через несколько секунд зеленая точка на экране начнет уменьшать одну из своих координат – высоту.
И теперь он спокойно смотрел на самолеты и на те тонкие длинные тела, которые крепились у них под крыльями.
Его дело было – сбивать самолеты, а не строить.
А ракет он не любил.
Зато он любил работу на стенде, то, когда он спокойно глядел в окошечко шлейфового осциллографа и щелкал тумблерами.
Надев маску с лупой на глаза, он сидел в канифольном дыму.
Точность вернулась в его руки – вернее, в кончики пальцев. И вернулись некоторые слова – не все. Но вернулся даже странный фантастрон.
Эта точность нашла вдруг странное применение.
Друг попросил его сделать колечко из старого полтинника. Для того чтобы переплавить монетку и отлить колечко, понадобилось всего полтора часа.
Через месяц-другой приятель принес серебряный стаканчик. На стаканчике ящерица гналась за паучком. Паучок не мог убежать от ящерицы – лапки его уничтожило время.
Майор Казеев оснастил паучка лапками, и теперь они с ящерицей совершали вечное перемещение по стенкам стаканчика.
Работа с серебром нравилась майору все больше и больше.
Хозяева брошей и колец откупались от него водкой, которую он приносил нам.
Майор по-прежнему не пил.
Если работы не было, он сидел и рисовал закорючки на листе бумаги. Они соединялись в кольцо или ожерелье, и это соединение должно было быть точным. Тонкие нити серебряной проволоки, как и линии вольт-амперных характеристик, были понятны майору Казееву.
Это был его язык, родной и простой, но не было в его работе опасности. Линии не состязались с майором в уме и проворстве.
Однажды друг привез к нему женщину в шубе.
Женщина положила на стол ожерелье.
Экзотический сувенир, память о туристической поездке, серебряное ожерелье было сделано на Востоке.
Маленькие Будды были его звеньями, они улыбались маленькими губами и сводили по-разному маленькие тонкие руки.
Но цепь разорвалась, и один из человечков отлучился навсегда.
Майор Казеев несколько часов смотрел на тридцать серебряных человечков. Он смотрел на них не отрываясь.
Ночью майор снова искал рукой ручку с кнюппелем, и перед его глазами стояли деревни с отрывистыми названиями да разбитые, но улыбающиеся каменные Будды.
Жена печально клала ему ладонь на лоб, и тогда он успокаивался.
Следующим днем было воскресенье.
Майора позвали к телефону.
Что-то изменило ему, и он, привыкший все делать сам, попросил жену кинуть цепочку в чашку со слабым раствором соляной кислоты.
Майор хотел просветлить серебро и убрать грязь.
Он ушел, а его жена перепутала бутылки и погрузила ожерелье в царскую водку.
Тридцать маленьких Будд все так же улыбались, соединяясь с HCl и HNO^3.
Вернувшись, майор Казеев сразу понял, что произошло.
Голова его заработала ясно и четко, будто он увидел на экране радара американский бомбардировщик.
Он сел за рабочий стол и положил перед собой чистый лист бумаги.
Занеся над ним автоматический карандаш, он несколько раз нажал на кнопку, будто бы захватывая цель, и начал рисовать.
В понедельник он пошел на заводскую свалку. Там, со списанной электроники, он почти не таясь ободрал серебряные контакты и вернулся домой.
Через неделю приехала заказчица.
Она не заметила подмены и долго не понимала, почему ювелир не хочет брать с нее денег.
В этот момент майор Казеев понял, что он снова нашел нечто важное – уверенность.
Он сразу же забыл лицо заказчицы, потому что главное было найдено, это было ему ясно видно, как попадание в цель на экране радара, – уверенность в себе не покинет его никогда.
И вот теперь он сидел за столом вместе с нами.
Бортстрелок надел песочную куртку от своей старой формы, и я представил, как потом он будет дергать струны и серебряно-голубой рыбкой будет биться у него на груди медаль.
Устраиваясь поудобнее на своем унитазе, я знал уже, как хозяйка будет сыпать по тарелкам картошку.
В этот момент, думая о Казееве, я понял, что его отличало от многих людей, виденных мною в жизни.
Майор Казеев не умел ничего делать плохо.
Мы оставили государство, набитое танками и ракетами. Это государство, как диплодок с откушенной головою, еще двигалось по инерции, но уже разваливалось, падало набок.
Мы оставили рычаги и кнопки смертоносных машин, а за наши места сели халтурщики.
И в жалости по этому поводу не было проку.
Нам остался устав, правила поведения, и они не имели отношения к конкретному государству.
У каждого из нас была своя история и свое прошлое.
Вместе мы образовывали одно целое, и поэтому недовольство не проникало к нашему столу.
А что погон у нас нет, так это ничего.
Февраль похож на весну. Эта фенологическая мысль посещает меня при разглядывании солнечного дня за окном. Плакатное голубое небо, золотой отсвет на домах – в такую погоду опасно, как в известной песне – волнам, предаваться философическим размышлениям.
Однако – холодно. В середине февраля ударили морозы, да такие, что я пробегал по улице быстро, зажимая ладонью дырку в штанах.
Морозный и весенний февраль в этом году.
Я сменил жилье, переехал в маленький четырехэтажный домик рядом с вечной стройкой.
В этой квартире умерла моя родственница, оставив семье рассохшуюся мебель и множество своих фотографий в девичестве.
Квартира эта была выморочной, как перезаложенное имение.
Скоро ее должны были отобрать.
Пока же по стенам там висели портреты человека с орденом
Красного Знамени в розетке.
Был и человек с трубкой – но пропал не так давно.
Еще унаследовал я кота – пугливого и пожилого.
Именно здесь, глядя из окна на незнакомый пейзаж – серый куб телефонной станции, офис без вывески и мусорные ящики, – я открыл, отчего февраль похож на весну.
Он похож на весну оттого, что нет в Москве снега.
А День Советской Армии переименовали в День Защитника Отечества.
В наступающих сумерках по Тверской двигалась демонстрация.
Красные флаги вместе с черными пальто придавали ей зловещий вид.
Продавцы в коммерческих киосках споро собирали свой товар и навешивали щиты на витрины. Я купил у них бутылку водки и пошел домой.
Там моя жена уже варила гадкие пельмени. Пельмени эти снаружи из белого хлеба, а внутри из черного.
Друг мой тоже принес какую-то снедь, и, сразу захмелев, все присутствовавшие вспомнили фильм нашего детства, где советский разведчик пек картошку в камине.
Тогда мы запели “Степь да степь кругом” – протяжно и хрипло.
За окнами зимний вечер расцветал салютом, а мы тянули печальные солдатские песни.
Длился и длился этот час в начале масленицы, час, за которым открывался новый день, спокойный и пустой.
Наутро я пошел по своим хозяйственным делам.
Я шел мимо нищих. Были, впрочем, и не нищие.
В Москве откуда-то появилось много цыган.
Нет, не то чтобы их не было раньше, но новые цыгане были другими.
У здания гостиницы “Белград” хорошо одетых прохожих окружали стайки детишек, мгновенно вырывая сумки, сбивая шляпы, и тут же исчезали.
Обороняться от них было невозможно.
