— Нет-нет, я имею в виду африканские Лунные горы, — фыркнула она.
Хогг услыхал, как захлопнулась дверь самолета. Плохо захлопнулась. Драгоман Чарли, теперь в очень яркой вязаной шапочке, помог стюардессе хлопнуть посильней, и дверь вроде держалась закрытой. Моторы и прочее начали разогреваться, постреливать, или что-то такое. Самолет собирался взлететь. Хогг на секунду почувствовал себя в безопасности, а потом осознал, что спасения нет. Есть такие вещи, как Интерпол, и так далее, что-нибудь в этом роде. Испанские полицейские, сплошь с золотыми, как у Джона, зубами, ждут его в Севилье. А может, и нет, подумал он с небольшим приливом надежды. Может, Испания сочтет убийство поп-певца совсем пустячным преступлением, как, разумеется, оно и есть. Если взглянуть пошире, фактически вовсе не преступление. Ну, тогда, приземлившись в Испании, можно остаться в Испании, el señor inglés[51]. Однако как там жить? С такими небольшими деньгами даже в этой примечательно дешевой (в связи с нищетой) стране нельзя найти прибежище или уборную, чтоб устроиться до тех пор, пока он не уговорит вернуться искусство поэзии, как вернулся кишечный запор. Муза по-прежнему не подавала реальных сигналов. Стих еще надо закончить. Кроме того, в Испании чудовищные репрессии, в Эскориале, или где там еще, сидит крупный диктатор, командуя фалангами жестоких громил (нет, не громил, скорей тощих садистов) с железными кнутами. Свободы слова никакой, поэты находятся под подозрением, иностранных поэтов берут под арест, выдавая со временем Интерполу. Нет, лучше ехать в страну, полную беглецов, контрабандистов, и (он слышал) гомосексуалистов-художников, где понимают и говорят по-английски, на международном теневом языке, где можно хотя бы спрятаться (даже под открытым небом, ночи ведь теплые, правда?) и работать на будущее. Не спеша, шаг за шагом.
— Вы ремень безопасности не застегнули, — напомнила женщина. Хогг с бурчаньем нашаривал металлические язычки грязной сетчатой ленты. Взлетное поле, последняя картинка Англии, с нарастающей скоростью бежало в прошлое серым туманом. Скорость росла; оторвались от земли. В мощной машине. Пожалуй, на самом деле образ вышел из моды. Хогг рассеянно листал брошюру о Танжере, заметив в рамочке рекламу ресторанов и баров. И изумленно нахмурился на одну. Она гласила:
ЭЛЬ-РОКЛИФ
Здесь говорят по-английски
Берберские танцы
Широкий выбор экзотических деликатесов
Добрая чашка британского чаю
«ВО ВСЕХ АНТОЛОГИЯХ!»
Он был изумлен, изумлен, изумлен. Художники-гомосексуалисты, к которым относятся и литераторы. Фамилия, шутовски переделанная на арабский лад. И боевой клич. Ладно. Он тяжело задышал. Если его поймают, а он безусловно узнает, намерены ли его ловить, то покарают не зря. Прежде чем его в наручниках потащит Интерпол, он сделает кое-что в высшей степени справедливое, но сильно наказуемое. Если подумать, Танжер вполне похож на то место, где человеку типа Роуклиффа подобает расставаться с жизнью. Мавританские мальчики. Пьянство до смерти. Пьянство — процесс слишком медленный.
Хогг обнаружил, что женщина с тихим щелчком отстегивает его ремень.
— Вы унеслись куда-то на мили, — улыбнулась она. — А мы на много миль поднялись. Посмотрите. — Хогг кисло пробурчал благодарность, глядя без особого интереса на массу облаков, лежавших под ними. Он уже видел раньше подобные вещи по пути в Рим в медовый месяц. Отдал дань облакам, бросив на них утомленный всезнающий взгляд. Собственно, это поэтам-романтикам следовало бы летать; Перси Шелли с удовольствием посмотрел бы под таким углом. Как оно там? Он про себя прошамкал пару строчек.
— Вы что-то сказали? — спросила женщина.
— Стихи, — пояснил Хогг, — немножко стихов. Про облака. — И как бы в возмещение за пренебрежение ею, столь любезной и дружелюбной, процитировал своим сиплым голосом:
Молча я засмеюсь, из гробницы явлюсь,
Из пещер дождевых восстаю,
Как дитя из утробы, словно дух из гроба,
В прах развеяв могилу свою[52].
— О, я люблю стихи, — улыбнулась сквозь моторы та самая женщина. — Знаете, я монетку подбрасывала, выбирая занятие, литературу или астрономию. Но луна победила.
— Что вы хотите сказать, — осторожно полюбопытствовал Хогг, — победила луна?
— Это моя работа, — объявила она. — Лекции читаю. О луне. Селенография, знаете.
— Селена, — изрек образованный Хогг. — Помесь Артемиды с Гекатой.
— О, тут я ничего не понимаю, — сказала она. — Наука называется селенография. Наверно, мне лучше представиться. Меня зовут Миранда Боланд.
Миранда: чудо для родителей[53]; бедная женщина, как есть, одна-одинешенька.
— А, — осторожно вымолвил Хогг, — меня зовут…
В трещавшем динамике неожиданно грянул Чарли-драгоман.
— Меня зовут, — объявил он, — мистер Мерсер. — Теперь, стало быть, никакой фамильярности, его уже нельзя мысленно называть Чарли. — Мое дело, — продолжал он, — присматривать за вами во время круиза, все показывать и так далее.
— Пошли шо мной казбу шмотреть, — вставил резиновый мужчина. Значит, он своего добился. Дебютировал в роли шута-резидента.
— Молчи, Джордж, — сказала его довольная жена. Путешественники усмехнулись, удобней пристроили ягодицы и плечи. Теперь действительно начинался отдых.
— Надеюсь, круиз вам понравится, — трещал мистер Мерсер. — Многим нравится. Иногда снова ездят. А если в круизе вам что-нибудь не понравится, мне скажите. Мне. Не трудитесь писать письма в ПАНМЕД. Сразу выкладывайте, как мужчина мужчине, или женщина, если придется. Но по-моему, вам понравится. Так или иначе, я на это надеюсь. И мисс Келли, наша очаровательная хозяйка, и капитан О’Шонесси на носу. Ну, первым делом, в Севилье ожидается небольшая обструкция. Из-за дел с Гибралтаром, вы, может, читали. Его испанцы хотят отобрать, а мы не отдаем. Поэтому они немножко хамят, когда дело касается таможни, въезда в страну и так далее. Проверяют да тянут, не очень по-дружески. Будет быстрей, если я предъявлю паспорта одной кучей, так что пойду их сейчас собирать. А потом мисс Келли подаст чай.
Миранда Боланд (мисс? миссис?) открыла набитую сумочку, вынула паспорт. В сумочке было много чего: пузырьки с антибиотиками и лекарствами от расстройства желудка, прочее в том же роде. Испанский словарик. Все это поможет ей хорошо провести время. И маленький несессер для письменных принадлежностей. Поэтому Хоггу пришла в голову мысль, возможно спасительная. Он без страха вытащил собственный паспорт.
— Мисс Боланд? — сказал, подойдя, мистер Мерсер. Значит, мисс. — Какое симпатичное фото, не правда ли? — И дальше: — Мистер Эндерби, да?
— Правильно. — Мистер Мерсер исследовал усмехающийся портрет делового мужчины с еще не определенным в то время родом занятий, но обозначенным как «писатель»; пару официальных римских штампов: въезд и очень скоро выезд.
— А чем вы занимаетесь, мистер Эндерби? — спросила мисс Боланд.
— Я, — сказал Эндерби, — поэт. Я — Поэт Эндерби. — Имя ничего не говорило этой селенографке, любительнице поэзии. Облака внизу, приятели Шелли, разбухли, не издавая особенного сияния. — Поэт, — повторил Эндерби, уже с меньшей уверенностью. Они летели к солнцу. Желудок Эндерби тихонько объявил, что скоро, очень скоро собирается отреагировать на все случившееся. Отложенный шок сообщил, что теперь уж надолго не станет откладываться. Эндерби напрягся в кресле, ожидая его, словно авиакатастрофу.
— Коперник, — показывала мисс Боланд. — А чуть к западу Эратосфен. А потом, еще дальше к западу, Апеннины. — Лицо ее светилось, словно она (как в определенном смысле действительно было) была спутницей спутника. Эндерби очень холодно смотрел на луну, которую он по каким-то причинам, связанным с облаками («округлая Дева» у Шелли и прочее), ожидал увидеть лежащей под ними. Но она стояла высоко, как всегда. — А вон там внизу, на юге, Анаксагор. Прямо под Mare Frigoris[54].
— Очень интересно, — сказал не очень заинтересованный Эндерби. Сам он никогда не извлекал из луны, как объекта поэзии, особенной пользы, однако все равно считал, что имеет больше прав на луну, чем она. Она обращалась с луной в высшей степени фамильярно.
— И Платон чуть повыше.
— Почему Платон? — Они не просто пили чай, а обедали. Обед разносила вокруг (со свесившимися на правый глаз волосами, сосредоточенно прикусив язычок) мисс Келли. Обед не слишком хороший, но Эндерби, чтоб успокоить желудок, волком проглотил свою порцию и частично (пожертвованную с улыбкой, поскольку она не испытывала особенного аппетита) порцию мисс Боланд. На каждого пришлось по три еле теплые рыбные палочки с недостаточно разогретой, наструганной слишком тонко картошкой и каким-то рыбным соусом, поданным в пластмассовой кукольной баночке с тугой крышкой. У соуса был неожиданный при кукольно-розовом цвете и изысканной мизерности даже двойной порции металлический звонкий вкус. Затем, как ни странно, а может быть, вовсе не странно, последовал кусок сухого gâteau[55] с клейкой начинкой, в которой присутствовал холодный бараний жир, цеплявшийся к нёбу какими-то железными ржавыми коготками. Эндерби перед едой пришлось вставить верхнюю челюсть под прикрытием необходимости энергично прокашляться, поднеся к левой щеке красочную брошюру о танжерских развлечениях. Теперь, после еды, возникла необходимость вытащить обе челюсти, имевшие жуткий вкус, тем паче что на деснах, соответственно между и над вставными зубами, залег слой холодного подгоревшего масла. Собственно, для этого следовало пойти в туалет, но, сперва сомневаясь в наличии туалета в этом самолете, а потом развеяв сомнения при виде резинового комедианта по фамилии мистер Гаткелч, который с театральным облегчением возвращался оттуда, Эндерби суеверно почувствовал, что, если покинет салон даже на две минуты, вполне возможно, появится безбилетный разносчик газет, раздавая последние выпуски с фотопортретом, и после этого все, включая вдруг ставшего очень серьезным мистера Гаткелча, его свяжут перед жестоким арестом севильской полицией. Поэтому он остался на месте. Надо выждать, покуда мисс Боланд немножечко не вздремнет или до прибытия самолета в залитую лунным светом Севилью. В рамке окна сияла очень красивая полная луна, которую мисс Боланд сплошь испещрила классическими именами.
