Петр Константинов - Под звездами Фракии

Он хватает меня за лацканы:

— Да погоди ты! Ведь речь идет о чем? О воспитании человека!..

Одним словом, деваться мне некуда, я вынужден согласиться, хотя зол на него зверски. Как он ловко припер меня к стенке, этот хитрец! Я не успеваю даже остыть как следует, а уже пора отправляться в женское общежитие.

А там в сборе целая стая девиц. И Гинка. Лежит, растянувшись на кровати.

Я останавливаюсь прямо над ней:

— Слушай, согласно комсомольскому поручению, я буду тебя перевоспитывать!..

Она так и сверкнула в ответ зелеными глазищами:

— Что-о?!

— Поручение, — повторяю я и от волнения начинаю заикаться, — комсомольское поручение… выправить твое поведение…

— А-га, понятно.

Девчата зажимают рты ладонями.

— Раз так, — продолжает Гинка, — выправь сначала складки на одеяле. Не видишь, все измялось?

— Заноза! не выдерживаю я.

Девушки взрываются хохотом, а я, хлопнув дверью, вылетаю вон.

Вечером, войдя в столовую, я уже с порога ловлю на себе любопытные взгляды. Сидящие оборачиваются в мою сторону, и кто-то быстро произносит, но так, что и глухому слышно:

— «Поручение» идет!..

«Ага, уже знают». Самолюбие мое задето, и я, сжав зубы, говорю себе: «Ну, погодите же, я ее перевоспитаю все-таки… эту девчонку!»

И не успеваю так подумать — она тут как тут. Входит и направляется прямо к моему столику: на голове вызывающе нахлобучена бархатная кепка, руки — чуть ли не по локти засунуты в карманы брюк…

— Эй! (это она мне). А в поручении случайно не сказано, что и питаться мы должны вместе? А?..

Меня, как вы понимаете, так и подмывает послать ее подальше, но я сдерживаю себя изо всех сил.

— Прошу, — отвечаю, — если это доставит тебе удовольствие…

Гинка подталкивает ногой стул и садится напротив, опершись локтями о стол и положив на ладони узкий подбородок. Глаза ее смеются. «Хороша-то как, черт ее побери! Просто красавица!»… Я приказываю себе не распускаться и сохраняю, — правда, не без усилия — безразличное выражение лица. «Мне это только показалось, — внушаю я себе, — никакая она не красавица. Во что тут влюбляться? Пускай кто-нибудь другой думает иначе…» И так далее, и так далее… Но эти мысли приводят меня в еще большее замешательство…

Да-а, вот с тех пор все и началось. После ужина мы смотрели кино. Тут же, в столовой. Обычно, как поужинаем, столы отодвинем к стенам, а посередине расставляем стулья. Кому стульев не хватило, постилают ватник и садятся прямо на пол. Вот так и мы смотрели в столовой тогда кино.

Потом я отправился ее провожать. По дороге к бараку, понятно, говорили на какие-то общие, ничего не значащие темы. Откуда она, откуда я, нравятся ли здешние места. И тому подобное.

А на другой день со мной приключилась беда.

Теперь-то я могу сказать, что это было самое радостное событие в моей жизни. Но тогда, во всяком случае, оно представлялось большим несчастьем.

Чинил я электрооборудование в тоннеле. Перед тем, как и полагается, отключил ток. Ремонт был пустяковый, и я не предупредил шахтеров. Но именно в этот момент мимо щитка проходил бригадир и, заметив опущенную вниз ручку рубильника, водворил ее на место.

Я только почувствовал, как все тело дернуло. В руках блеснуло ослепительное пламя…

Очнулся уже в больнице, Смотрю — обе руки в бинтах, лютая боль раздирает кожу. «Кончено, — думаю, — в двадцать шесть лет пойдешь на пенсию». На душе — горечь непередаваемая. Ночь напролет метался как в лихорадке. «Без рук… Кому и для чего я теперь нужен?.. Жалкий инвалид!..»

А утром, еще не рассвело, слышу — кто-то пытается влезть в окно. Палата была на первом этаже, окно — всего метр с небольшим от земли. Сначала показались руки, потом вслед за ними и вся Гинка. Увидала меня и улыбается.

— Вот ты где! — кричит. — А я тебя ищу.

Ну и обрадовался же я! Сами знаете, как страшно одиночество в такие минуты. Нелепейшие мысли в голову лезут. «Но она, — думаю, — не должна почувствовать эту радость».

— Зачем это я тебе понадобился? — спрашиваю. — Лучше исчезни, пока сестра не пришла.

А она села рядом, смотрит на меня — и совсем не такой у нее взгляд, что раньше: лицо помрачнело, глаза не смеются.

— Зачем? — говорит. — А низачем… Посижу вот немного… так просто. Я была в ночной смене и узнала…

Только тут я увидел, что она в рабочей одежде. «Успела каску, значит, сбросить — и сразу сюда».

Лежу и не знаю, что ей сказать. Молчу, а самому хочется благодарить ее самыми красивыми словами. Но язык не поворачивается.

Она словно поняла мое состояние.

— Не думай, пожалуйста, что я из-за тебя здесь торчу.

Я гляжу на нее, а она уже не может остановиться и все говорит, говорит, и при этом старается нагнать на себя этакую небрежность.

— Тебе дали комсомольское поручение? Дали. Раз ты не можешь прийти ко мне, значит, я сама вынуждена к тебе являться.

— Да, теперь-то я не буду досаждать тебе своей опекой. Конец всяким поручениям.

Она в ответ хватает меня обеими руками за ворот пижамы:

— Нет, нет, все не так, слышишь? Врач сказал, что ничего страшного нет…

Она вдруг ткнулась головой прямо мне в плечо и громко разрыдалась. Но это продолжалось какое-то мгновение. Гинка порывисто вскочила, бросилась к окну и выпрыгнула на улицу.

Вы и представить себе не можете, что я перечувствовал тогда. Все во мне ликовало. Хотелось сорвать проклятые бинты и кинуться вслед за ней. Но я не мог даже пошевелиться.

На следующее утро она проникла ко мне снова. Уже через дверь: как видно, нашла общий язык с дежурной сестрой. И снова была резкой, колючей.

Посещения стали повторяться изо дня в день. Отработает ночную смену — и, как только выйдет из тоннеля, бегом ко мне. А путь был неблизкий — десять километров. Но она всегда успевала до врачебного обхода.

Я начал быстро поправляться. Раны, нанесенные ожогами, затягивались. Наверное, оттого, что я все время думал о Гинке.

Однажды меня навестил наш секретарь. Тот самый. В разговоре, как бы между делом, обронил:

— А знаешь, ты, оказывается, прирожденный воспитатель. Всего один день выполнял комсомольское поручение, а результаты получились ошеломляющие.

— Какие еще результаты? — прикидываясь наивным, спрашиваю я.

— Какие… Гинка стала просто неузнаваемой! Не курит, не нарушает общественного порядка, как прежде. Вообще изменилась в корне! Некоторые из их комнаты болтают, будто она влюбилась…

Да, друзья, вот такая случилась история. Вышел я из больницы, и через несколько дней мы сыграли свадьбу. Все закончилось как нельзя лучше. Только прозвище «Поручение» так и прилипло ко мне.

Я проснулся около десяти, взгляд потонул в белизне потолка, и тут я с тихой радостью отметил, что жена бесшумно исчезла из дома. Когда я один, то невольно вспоминаю отца. Он жил на селе, имел виноградник — всего-то два декара земли, корову да ореховое дерево. Иные говорят: «Есть корова — пьешь молоко». Подобные рассуждения вызывают во мне грустное чувство. Бесспорно, что самое существенное у коровы — вымя, но у нее есть еще мягкая, как булочка, влажная мордашка, бока, испачканные навозом, и много других милых вещей…

Нелегким выдался вчерашний денек. Когда тебя ждет неприятное дело, отложить его с понедельника до другого понедельника не всегда удается, самое большее, протянешь до пятницы. Так вот. Слышу, кто-то тихонечко постучал. Я оторвал голову от бумаг. Этакое тихое постукивание — тук-тук — не всегда и расслышишь. Через мгновение стук повторился, но еще тише. «Да», — сказал я. Дверь приоткрылась, но ровно настолько, что в щель могла проскользнуть разве что кошка, однако в кабинет вошла жена инженера — особа с малопривлекательной внешностью, в пятнистой ситцевой юбке цвета затертой промокашки. Собрав, как видно, всю смелость, она попыталась что-то сказать, но раздались лишь нечленораздельные звуки, как у малого дитяти, который еще находится на полпути между речью и немотой. Я повернулся к зеркалу и изобразил на лице самую человечную улыбку, на какую был способен. Женщина взглянула на меня — и тут плотину прорвало. «Я люблю его!» — выкрикнула она, заливаясь слезами.

Я пригласил любовницу инженера. В кабинет вошла сама цветущая молодость, с сочными губами, нежным белым лицом и челочкой волос, кокетливо опущенных на лоб. И хотя я сидел опустив голову, но и в таком положении видел, как вздымается от дыхания ее грудь. Да, такая женщина спуску не даст, и она с ходу начинает меня сечь, точно градом: «Я не уступлю инженера, что бы ни говорили мне, нет — и все тут. Я люблю усталые глаза, от них душа моя тает, я хочу, чтоб они, отдыхая, засыпали под моими пальцами». Ходит она туда-сюда по кабинету, юбкой шумит. И вся такая прелестная, знойная, отчего меня так и взмывает в небеса.