Я мыл в «Тако Белл» полы, столы и стулья и следил за тем, чтобы зеркала и окна всегда сияли. Моей задачей было содержать помещение в такой чистоте, чтобы можно было есть с пола Несмотря на наши выступления в «Принцессе Манор», я не должен был терять эту работу. Каждый месяц у меня были большие траты, только пластинки обходились мне в целое состояние; в иные месяцы я больше пятисот долларов отдавал за аудиозаписи и принадлежности для гитары. Я был сумасшедший: я шёл в супермаркет и покидал этот храм лишь спустя несколько часов с полными пакетами: в них были кассеты, новый микрофон, ноты с рок-песнями, наборы струн, устройства для дополнительных эффектов в электрогитаре, живые записи концертов Эмерсона, «Lake Palmer», «Genesis» и «Yes», рок-журналы, майки, повязки на лоб и запястье, собирающие пот, бельё и кофейные кружки с портретами Фрэнка Заппы. Дяде доставляло радость смотреть, как я выгружаю содержимое пакетов и раскладываю добычу на кухонном столе, показывая её Агнес; правда, он ругался, что я швыряю на ветер деньги, с таким трудом заработанные в «Принцессе Манор», но было видно — его беззащитное лицо выдавало это, — что он в высшей степени счастлив — может, даже счастливее, чем я, — оттого что у нас наконец хоть что - то есть, пусть это всего лишь утюг или электробритва. Иногда мой дядя спрашивал меня:
— Что это за глупость ты опять притащил? У нас же нет места для этого мусора, наша квартира скоро будет походить на русскую барахолку, а если ты не научишься экономить, то скоро начнёшь голодать, как мы в те времена, когда ели свои сапоги!
Я не хотел отвечать ему встречными упрёками в том, что он сам, главным образом в выходные, часами разглядывал рассылочные каталоги. Я думал, пусть и он порадуется, осуществит свои мечты. Он сидел на кухне в сигаретном дыму со стаканчиком виски — так, будто изучал газету со сводками бегов на ипподроме.
— Что-то у меня кружится голова, — говорил Джимми, — а ведь я и выпил-то всего четыре пивка да одно виски!
После таких продолжительных вечерних медитаций на следующий день, как правило, в дом привозили большие пакеты.
Он постоянно заказывал новые боксы для своих стереоустановок, целая стена была заставлена звуковыми колонками — чтобы добиваться наилучшего звучания для его музыки кантри, как в настоящей студии звукозаписи. О телевизоре со встроенным видеомагнитофоном в центре этой его стенки и говорить не приходится: прибор стоил дороже, чем подержанный автомобиль, но моему дяде непременно хотелось иметь самый большой экран для его старых, добрых вестернов.
— Теофил, в кино ходят только бедные! А мы можем себе кое-что позволить. Когда у телека большой экран, то кажется, будто Джон Уэйн и Джонни Кэш сидят у тебя в доме на диване!
Агнес не покупала себе ничего, даже нарядного платья на выход, она экономила на колледж. Кроссовки, джинсы и пуловер были её ежедневной униформой, но, несмотря на это, она становилась всё красивее, она по всем статьям намного превзошла ту девушку, которую я знал по Ротфлису и Олынтыну. Честолюбивое стремление изучить новый язык полностью завладело ею и придавало ей сил, она просто летала и лучилась здоровьем. Красивее, светозарнее стать она уже не может, думал я, это просто невозможно.
Волосы у меня отрастали всё длиннее, я мыл их каждое утро, а Агнес их расчёсывала и завязывала в хвост. Я подолгу стоял в ванной перед зеркалом, высматривая в себе лицо Фрэнка Заппы, я снова и снова сбривал мою скудную щетину, чтобы она росла погуще: лишь бы хоть как-то приблизиться к облику моего кумира. Из-за моих длинных волос мне много чего пришлось наслушаться от Джимми. Однажды он сказал:
— Тебе только пейсы осталось отпустить, и совсем будешь похож на еврея! А ведь ты знаешь, что поляки не любят евреев!
В то время как дядя Джимми каждый день ругал мои волосы и хотел отправить меня к парикмахеру, мне приходилось прибегать ко всевозможным хитростям, чтобы утихомирить Агнес: она настаивала на том, чтобы мы съехали от Джимми — я должен был наконец расстаться с ним. Она использовала любую свободную минутку, чтобы заговорить со мной о переезде, который, по её представлениям, можно было осуществить тотчас же — сейчас или никогда.
Она говорила:
— Неужели ты не видишь, что с нами происходит? Мы совсем не бываем вместе, мы вкалываем как идиоты, берём сверхурочные, зубрим английский, и всё это для кого? Для твоего дяди или для нас? Мы ни одной ночи выспаться полноценно не можем, не то что переспать, потому что Джимми храпит как паровоз в нескольких метрах от нас, или гремит и грохочет своими банками и бутылками, или всю ночь гоняет телевизор. И ты ничего не предпринимаешь для того, чтобы этот террор наконец прекратился!
Что я мог тогда ответить? У нас больше не было нашего берега, у нас не было нашего озера Ротфлис — куда нам было уйти, чтобы принять важное решение? Старого места наших заговоров и планов больше не существовало, а нового, более могущественного и прекрасного, у нас не появилось.
Главная вина за это не на мне. Были вечера, много вечеров, которые никак не хотели кончаться, которые и по сей день сопутствуют нам с дядей. Стоило нам начать дискутировать, как возникали и разветвлялись бесконечные, безымянные потоки! Мы забывали обо всём на свете — о том, что ночь, о нашей работе, о том, откуда мы приехали и что нам, собственно, нужно в Канаде. Мы не смотрели на часы, а просто говорили до тех пор, пока не опустошали холодильник: в нём не оставалось ни пива, ни еды, ни даже солёного огурчика на закуску. А мы всё продолжали говорить и не могли остановиться. Мы не делали ничего плохого, думал я, ведь без нас мир перестал бы существовать, потому что кто-то же должен был говорить, кто-то же должен был спорить.
Например, я задаю Джимми вопрос:
— Лех Валенса, от кого он получает доллары — от ЦРУ или от Ватикана?
И дядя тут же отвечает мне следующим вопросом:
— Неужто Канада единственная страна, где можно было пережить мировую войну?
Я отпасовываю мяч назад:
— Неужто у русских есть новое сверхоружие, о котором пока никто даже не догадывается?
Тогда он снова спрашивает:
— Интересно, сколькими иностранными языками владеет немецкий канцлер?
И так продолжается всю ночь; Джимми отвечает:
— Ясно, у русских есть сверхоружие! Представляешь, насколько оно секретно! Однажды я видел его в Друскининкае — покрашено в красный цвет, с серпом и молотом. Если они его сбросят, вначале ничего не заметишь, и вдруг глядь — ты мёртвый, а всё остальное как стояло, так и стоит. И вот являются эти братки, ездят на твоём новеньком «бьюике» и поселяются в твоём доме. Вот так!
Должно быть, для Агнес всё это было мукой невыразимой, и эту муку она терпела почти три года, это я признаю.
Даже когда она звала меня к себе в постель, я предпочитал продолжать разговор с Джимми.
— Агнес, милая! Завтра я достану тебе солнце с неба! — говорил я.
— Не нужны мне ни солнце, ни луна! — говорила она. — Я хочу только квартиру для нас двоих!
Но я не мог оставить дядю. Что бы тогда с ним стало? Когда он идёт в магазин и делает покупки, его английский понимают только китайцы и индусы: «Холь мач? Сирти ту? Экспенсив, вери экспенсив!»
В конторах, где мы, например, должны были продлевать разрешение на наше пребывание, Джимми всегда представлялся стандартной фразой, которую он часами репетировал перед зеркалом: «Экскьюз ми! Май нейм из Джимми Коронко. Дис из э бъютифол кантри. Ай эм поленд!» — при этом он кланялся и придурковато улыбался. На большее его не хватало.
Но и Агнес я тоже ни за что не хотел потерять. Ей были посвящены все мои песни, которые мы играли в клубе «Принцесса Манор», каждую из них я мог бы подписать ей. Нет, разумеется, я ни в коем случае не хотел её потерять, но у нас больше не было общих тайн, как в Ротфлисе.
Когда я стоял на сцене в «Принцессе Манор», закрыв глаза и зажигая на моей гитаре соло, я представлял себе, что дирижирую гигантским рок-шоу с летучими свиньями и лунами. Дядя Джимми был Ричард Райт, а «Ямаха» брала на себя партию Роджера Уотерса и Ника Мейсона. Из всех моих тёмных сторон Агнес лучше всего знала манию перевоплощения, которая охватывала меня каждые выходные. Я часто спрашивал себя, за что она, собственно, ещё любит меня.
После того как летом 1986 года Агнес пошла в выпускной класс средней школы и моментально выбилась там в лучшие ученицы, она перестала появляться на наших выступлениях. Она предпочитала проводить время в компании своих новых подруг.
Она говорила:
— Я даже видеть не хочу, как твой дядя надирается прямо на сцене и как он тужится развлечь публику своими примитивными русскими анекдотами!
Она сказала, что мы как Лёлек и Болек — две карикатурные фигуры, которые никогда не станут взрослыми; что мы как мальчишки, которые бегают по улице наперегонки и кричат: «Ура! Я первый, я победил!»
