Вспомнив о папе, Хаймек поднял голову, но отца не увидел — тот лишь мелькнул за поворотом дороги.
— Жди нас обратно, — еще раз сказал мальчик и припустил что было сил, чтобы совсем не потерять отца из вида.
Пес понимающе глядел ему вслед…
9.
Локомотив подходил к станции, дергаясь каждую минуту, из-за чего вагоны, казалось, вот-вот столкнутся друг с другом и свалятся под откос. Подойдя к платформе, поезд заскрипел всеми тормозными колодками и на какую-то минуту не то чтобы остановился, а просто замедлил свой бег. Пестрая толпа ожидающих (и Хаймек со своим папой в их числе), не теряя и мгновения, дружно ринулась на штурм подножек и ворвалась в двери. Последние из пассажиров еще толпились в тамбуре, а поезд, дернувшись раз и другой, уже катил дальше.
Вновь прибывшие рыскали по вагону в поисках свободных мест. Но мест не было.
Папе повезло. Ему удалось втиснуться в узкое пространство у стенки. Там он согнулся и замер, переводя дух и приходя в себя. Отдышавшись, он сказал мальчику:
— Сынок, а ты… Заползай вниз, под лавку. Ты же видишь: мест нет… Подожди, я отдохну чуть-чуть…
— Да ничего, — сказал мальчик. — Не волнуйся, папа, я постою.
У папы по лицу пошли красные пятна, и Хаймек испугался, что сейчас папа снова закашляется. Но папа сказал:
— Дело в том, сынок… — говоря это, папа избегал глядеть на Хаймека, — дело в том, что у нас на двоих — один билет. И если придет контролер, он может нас высадить… Так что потерпи уж… ради меня…
И Хаймек полез под лавку.
Под лавкой было тесно, грязно и темно, все пространство было забито багажом пассажиров, чьи ноги очень кстати загораживали мальчика от нескромных взглядов. На время замерев, чтобы оглядеться, Хаймек стал затем приспосабливать свое тело ко всем этим узлам, чемоданам и корзинам. Ритмично постукивали под ним колеса поезда, набирающего скорость: «Так-так, так-так, так-так…». Появление мальчика, похоже, пришлось не по вкусу разнообразному багажу. Мешки и чемоданы, узлы и корзинка воспользовались случаем и стали проявлять свой злобный нрав, вымещая его на боках Хаймека. Они толкали его и пинали, норовя прищемить, придавить, причинить ему боль и ударить. Они на своем языке как бы говорили ему, чтобы он убирался отсюда подобру-поздорову, если хочет уцелеть, если ему дорога его жизнь. Может быть, они ждали, что он заплачет, что попросит пощады? Но мальчик не поддался на угрозы, и ни одного слова жалобы не смогли эти пинки и удары вырвать из него. Он отбивал наскоки врагов, плотно стиснув зубы и решив сражаться до последнего вздоха или умереть на поле боя. И разве у него был какой-нибудь иной выход? Ведь мама доверила ему такое важное дело… самое важное из всех… Так неужели он уступит этим глупым чемоданам, сдастся баулам и узлам? Нет, ни за что…
И враги отступили. И сумки, и корзины, и баулы поняли: мальчика им не одолеть.
И они оставили его в покое. А когда это произошло, Хаймек, успокоившись, попытался понять, что же происходит в самом вагоне.
Но как понять хоть что-нибудь, если весь мир загорожен для тебя стеною из чьих-то ног. Не оставалось ничего, как только заняться самими ногами. Это было интересно, но очень, очень трудно. Ни одна нога не была похожа на другую — в том смысле, что владельцы их были обуты кто во что горазд, и сделать какой-то вывод из наблюдения за обувью почти не представлялось возможным. Вот черные ботинки со шнурками, вот коричневые — без. Вот почти новые туфли, а рядом какое-то немыслимое старье. Вот сандалии, из которых торчит голая желтая пятка, а вот намазанные какой-то дрянью сапоги. А вот вообще загадка — деревянная нога, одна — и что прикажете с ней делать и как найти ей пару? Хаймек так увлекся, что в какой-то момент совсем уже было решил: ноги не принадлежат никому, это самостоятельно живущие существа, и путешествуют по свету они сами по себе. Сейчас они — каждая пара ног отдельно, едут, как и Хаймек с папой, в Ташкент по собственной надобности, а приехав, выйдут на перрон и пойдут себе потихоньку кто куда. Голая пятка пойдет к себе домой, деревянная нога — к себе, а огромный сапог потопает к такому же сапогу в гости…
Он так заигрался с этой разномастной обувью, придумывая самые необыкновенные истории, что на какое-то время забыл, что он делает и куда едет. Но потом вспомнил: он ведь едет, чтобы доставить папу в больницу. И кто знает, что за путь их ждет. Стук колес и покачивание вагона навевало дрему. Мальчик повертелся, устроился поудобнее среди переставших враждовать с ним вещей и закрыл глаза.
Ему показалось, что он слышит доносящийся неведомо откуда мотив, хорошо известную ему с давних еще пор мелодию. Умом он понимал, что это ему лишь мерещится — мелодии неоткуда было взяться в этом месте. Он даже сказал тихонько себе самому: «Это стучат колеса вагона, и только». И все-таки мелодия звучала. Он отчетливо слышал ее. Это была хорошо известная и широко популярная песня, до войны все в Польше пели ее. И очень, очень часто любил напевать ее папа, когда со всей семьей выходил прогуляться после субботнего обеда — Хаймек просто видел, как папа неторопливо идет по улице, держа на руке маленькую Ханночку, которая, по своему обыкновению, крепко обнимает папу за шею и лепечет свои всегдашние «ма-ма» и «па-па». И в этот момент, заглушая папино мурлыканье и щебетание Ханночки, раздается одинокий голос сборщика пожертвований: «Пожертвование спасает от смерти!», сопровождаемый звоном монет в огромной кружке, и снова раздается тот же голос, перекрывающий шум улицы: «Пожертвование спасает от смерти! Жертвуйте, евреи, ибо нет субботы, а есть похороны…»
Крутятся, грохочут, поют свою песню колеса, катятся похоронные дроги, тук-тук-тук, стучат монеты в кружке для пожертвований, создавая мелодию, которая захватывает мальчика, и он уже не понимает, где он и что с ним, где начинается сон и кончается явь…
В себя он приходит от страшной боли в паху. Он едва успевает открыть глаза, как безжалостная костяная рука, ухватив его за щиколотку, начинает медленно выволакивать из-под лавки на свет. Стоя на свету, мальчик моргает, зажмуривается, а затем и вовсе закрывает глаза, из которых текут слезы. Дневной свет немилосерден. Вокруг него повсюду — незнакомые лица. Он посмотрел вниз себе под ноги и увидел знакомые сандалии. Лицо владельца сандалий было таким же голым и желтым, как и его пятка.
Внезапная пощечина вернула мальчика к реальности. Человек в синей форме с сумкой через плечо ткнул пальцем в мальчика и вопросил:
— Это что еще за фрукт? Чей он?
И поскольку никто из пассажиров не откликнулся на этот призыв, контролер адресовал его на этот раз самому Хаймеку.
— Ты с кем?
— Ни с кем, — сказал Хаймек. — Я… один…
— Один, говоришь, — удовлетворенно констатировал контролер таким голосом, словно впервые узнал, что человек может ехать один. Он хотел еще что-то добавить, но в этот момент поезд дернулся так сильно, что пассажиры, включая контролера, с трудом удержался на ногах, хватаясь друг за друга. В толпе, забившей тамбур и площадку, служившую для перехода из вагона в вагон, образовалась брешь, и вот в нее-то и ринулся Хаймек. В два отчаянных прыжка добрался он до спасительной площадки, ведущей в тамбур следующего вагона. Ему оставалось сделать один только шаг… но костяная рука во второй раз ухватила его и водворила на прежнее место. Торжествующий голос над ухом мальчика прогремел:
— Видели? Просто чертенок! Куда это ты, мой милый, так заспешил?
Затем, обращаясь к слушателям, громовой голос прочитал им маленькую лекцию.
— Вот всем вам пример. Посмотрите на этого постреленка. Вроде мальчик как мальчик. А на деле?
— Шпана, — сказал кто-то догадливый.
— Вполне возможно, — согласился контролер. — Так что, граждане, проверьте-ка ваши вещи и ваши карманы. Такие вот ловкачи и оставляют простаков без копейки. А чем он занимался там, под сиденьем? Может, потрошил ваши корзины? Прошу все проверить, товарищи ротозеи… Ну, а ты что скажешь? — Это относилось уже к Хаймеку.
Ну а что он мог сказать? Именно это он и говорил все время, непрерывно поворачивая голову то влево, то вправо. «Нет, нет, нет, нет, нет», — вот что он говорил. Только кто ж его слушал.
Человек с черной сумкой упер свой желтый от никотина палец Хаймеку в грудь и возгласил:
— Еще раз обращаюсь ко всем гражданам. Проверьте свои вещи. Если что пропало, сделайте официальное заявление.
Десятки глаз, словно пули, пронизывали теперь Хаймека. Заинтересованные, равнодушные, недоверчивые, добрые, злые, сочувствующие и не очень. Всякие глаза и всякие взгляды. Почти в полуобмороке попытался мальчик хоть как-то связать эти глаза и эти взгляды с теми ногами, которые несколько часов тому назад ни о чем ему не говорили и обладатели которых, приняв человеческий облик, решали теперь его судьбу. Похоже, что ноги были в затруднении не меньшем, чем глаза, и те и другие с удовольствием убрались бы сейчас куда-нибудь подальше. Перед ними, до смерти запуганный, стоял восьмилетний мальчуган, чумазый и тощий. И вызывал он только жалость. Но в умах советских людей существовала еще справедливость, и она требовала, чтобы всякое сочувствие и жалость были отодвинуты в сторону.
