Дождь действительно шел. Но он уже кончился. Одни лужи остались.
Оказывается, натянуть колготки — сущее мучение. И можно нечаянно порвать. Уф!
— Вырядилась как матрешка, — критически оглядев сестру, заявил Валерик.
— Получишь! — привычно пригрозила Нина.
— Вображуля, первый сорт!
Куда едешь? На курорт!
Люди едут поправляться,
А ты едешь задаваться!
Валерик, выкрикивая дразнилку, в восторге прыгал на одной ноге и при этом умудрялся еще и рожи корчить. Прямо Гай Юлий Цезарь недоделанный.
— Ба! Заплети косу, — проигнорировала Валеркины насмешки Нина. — Только не туго.
Туго нельзя. Голова болит. И щеки выпирают. А ехать-то от Крещатика на троллейбусе. Он подпрыгивает на брусчатке, и щеки трясутся.
Пока бабушка Лиза заплетает косу, надо сидеть спокойно и запрокинуть голову назад. Сильно-сильно, сколько получится. Тогда коса начнется на макушке и будет красиво. Только ужасно неудобно и даже немножко больно. Но приходится терпеть. Красота требует жертв. Все! Коса украшена капроновым бантом. Белым, естественно. Сиреневых лент не бывает. Они белые, черные и коричневые. Осталось надеть платье и…
— Чего смешного? — надулась Нина.
Бабушка Века смеялась. И очки сняла, потому что из глаз слезы полились. Куда подевалась ее обычная невозмутимость? Даже Аркадий Райкин из телевизора ее так не смешил.
— Ты как Иван Поддубный! И кто придумал эти глупости?
— Ничего не понимаешь. Это модно. Сейчас все так ходят, — объяснила Нина. Конечно, бабушки безнадежно отстали. — И потом: сверху же платье. Платье ты не учитываешь?
Бабушка Века махнула рукой и ушла досмеиваться в кухню. Впечатления так переполнили ее, что надо было срочно поделиться. Она стукнула в фонарь Лене.
— Лена! Знаешь, какая сейчас у молодежи мода? Цветное трико! У нашей Нины уже есть!
— Байковое? Так у меня тоже есть! — похвасталась Лена.
— Сама ты байковое! Силоновое. Такое длинное, вместе с носками.
— Человечек? — уточнила Лена.
— Да какое там! Полчеловечка. До живота.
— А к чему пристегнуто? — заинтересовалась практичная Лена.
— Я знаю? Зайди и посмотри!
Лена сначала обиделась, а потом не выдержала. Любопытство победило. Но вначале она по-честному предупредила Голду. Та не побежала сломя голову, а успела постучать к Фире. Фира больше никого не позвала. Нет, она не эгоистка какая-нибудь, просто Миры Наумовны не оказалось дома. Семен Семенович сердито буркнул, что она опять ушла шлендрать по магазинам. Его звать не стали и пришли в малом составе. Уже надетое платье пришлось поднимать повыше и вертеться: прямо, боком и спиной.
— Оно не давит? — забеспокоилась Голда и осторожно дотронулась до Нининого живота мизинцем в наперстке. Наперсток она никогда не снимала. По крайней мере, днем.
— Растягивается. Это же эластик. Химия, — снисходительно пояснила Нина.
— А если сползет? — насторожилась Фира. Ей хотелось гарантий надежности невиданной одежды.
— Не сползет. У Иры Народецкой же не сползает, — успокоила Нина.
— Очень красивое трико! — одобрила Фира.
— Это не трико, а колготки, — вздохнув, снова поправила Нина.
— Потому что сколько колготни: достать, потом еще натянуть, — засмеялась бабушка Лиза.
— А у меня до войны была блузка. Поплиновая. Такая матроска, — задумчиво и не вполне к месту вспомнила Лена. Посожалела, что вот бы к той блузке да Нинины колготки… Но, как известно, счастье никогда не бывает полным.
— Ой! А туфли! — чуть не плача, поникла Нина.
Туфель-то не было. Босоножки не годятся. Все пальцы повылезают, и никакой красоты.
— Может, твои надеть? — нерешительно спросила она у Веки, но тут же отвергла этот вариант: — Да ну… Они старомодные.
Векины туфли стояли в стенном шкафу возле банок с вареньем. Они были, пожалуй, постарше, чем легендарная поплиновая матроска. Примерно ровесницы нэпа. Черные, лакированные, с тупыми носами, набитыми старыми газетами. Глупые детские перепоночки вступали в глубокое противоречие с высокими каблуками. Нина иногда их примеряла и ходила по комнате, когда никто не видел. Великоваты, но можно в носки вату напихать. Только фасон никуда не годился. Будешь как безумная барынька…
Интересно, где достает модные туфли Таня? И у Сережи взрослые ботинки, только крошечные. Сережа и Таня — лилипуты. Те, что живут у Лубанов за стенкой. Нина у них никогда не была. Они детей не любят. Наверное, боятся, что задразнят. А может, обижаются, что дети растут, а они остаются на месте? На них даже смотреть нельзя. Они тогда кричат кукольными надтреснутыми голосами: «Кыш! Кыш отсюда!» Как на кур. Но никто над ними смеяться и не собирался. Наоборот — их жалко. Они ведь уже немножко старые. Сами маленькие, а личики сморщенные. У Сережи уже лысина. Таня — ничего. Она губы красной помадой красит и щечки румянит.
— Парусиновые! — Лена побежала чистить свои туфли зубным порошком.
— Жемчуг! — Фира тоже побежала. Перетряхивать шкатулку.
Голда никуда не побежала. Осталась сидеть на стуле у двери в темную комнату. Всегда там садилась: вроде как на минутку зашла и не собирается отвлекать хозяев от важных дел. И никакого чаю не надо! Даже не думайте!
Голда покачивала седой головой и бормотала, потрясенная стремительным развитием прогресса:
— Вейзмир! Спутник летал, Гагарин летал, утюг электрический, из химия колготки…
Наконец туфли сияют белизной, пыхая легкими порошковыми облачками при каждом шаге, жемчуг дважды обвивает шею и завязывается узлом на груди, капроновый бант трепещет, глаза блестят, щеки горят (это уже лишнее, но ничего не поделаешь). В одном окне теснятся бабушки Лиза и Века, в другом — Голда, Фира и Лена. Голда кричит Мире Наумовне, вернувшейся из похода по магазинам:
— Мира, где вы ходите? Вы опоздали на колготки!
Мира Наумовна ничего не понимает, но вместе с остальными зрителями любуется Ниной и немножко Ромкой. Он тоже нарядился в черные наглаженные брюки и белую рубашку. Дядей Борей не любуются. Просто вскользь отмечают, что дети под присмотром. За углом уже не видно, что дядя Боря подпрыгивает упругим мячиком впереди, не оглядываясь, а Нина с Ромкой бегут следом, но все равно отстают. Честно говоря, в колготках действительно жарко. Прямо все зудит и чешется. Но надо терпеть. Красота требует жертв. Еще надо прогонять Валерика, увязавшегося следом. Прогоняют и впрыгивают на подножку нарядного желто-красного трамвая. Он весело катится вверх вдоль Владимирской горки, звонко дилинькая.
Приехали! Дядя Боря спрыгивает со ступенек. Ромка чинно спускается и подает Нине руку, как взрослой. Она смущается и сваливается. Прямо коленками на брусчатку! Да еще в лужу! Ужас как больно! Но не это главное. Главное — колготки. Теперь уже бывшие.
— И что я теперь должен делать, по-вашему? Приклеить себе эти билеты на лоб? — озадаченно почесывает подбородок дядя Боря.
— Пап, мы сами доберемся. Переоденемся — и бегом назад, — деловито решает Ромка.
Хорошенькое дело: «переоденемся»! Колготок-то больше нет. И не будет уже никогда! Только не плакать. Нина быстро-быстро моргает, загоняя назад слезы. Дядя Боря устремляется к троллейбусной остановке, а Нина с Ромкой едут домой. На том же трамвае. Вниз он ползет уныло. Делает частые остановки, замирая со скрежетом. Боится чересчур разогнаться и улететь до самой Красной площади.
— Эй! Ты чего? — спрашивает Ромка. — Сейчас отмоешься, и никаких чулок не надо. Лето!
Нина заливается краской. С мальчиками о чулках говорить нельзя. И откуда он слово-то такое знает: «чулки»?
Но с другой стороны, и вправду — лето! А в колготках жарко. И тесно. И ну их совсем!
Вагон повидлы и секундных стрелочек
Пришел дядя Миша:
— Нинка! Иди, тебя к телефону.
— Кто? — насторожилась бабушка Века.
— Какой-то мальчик, — равнодушно бросил дядя Миша.
— Мальчик? Кто этот мальчик? — насторожилась бабушка Лиза.
Новости! Мальчики Нине еще не звонили. Ромка лично прибегал по десять раз в день, но это не считается.
— Из какой он семьи? — крикнула вдогонку бабушка Века, но ответа не получила. Внучка уже умчалась.
Звонил Иоська Шапиро, одноклассник.
— О, Иоська! Как ты мой номер узнал?
— Чека не дремлет, — хохотнул Иоська. — Пойдем погуляем?
— С какого перепугу?
Тоже мне, ухажер нашелся. Иоську в классе и за человека не считали. Скучная, серая личность. Безнадежный троечник и молчун. Даже по физре никаких успехов: ни отжаться, ни подтянуться, ни через козла прыгнуть. В лучшем случае на козлиную спину плюхался. Да и внешне, скажем прямо, не герой романа. Длинный, тощий, с аденоидным носом, висящим унылым крючком до мокрых губ. Вечно шмыгающий, со слезящимися круглыми глазками, помаргивающими редкими ресницами. С таким выйдешь — засмеют. Он и сам понимал свою несостоятельность, поэтому заторопился объяснить:
